Он не обращал внимания на все эти
разговоры, хотя и чувствовал, что в его жизни вот-вот что-то произойдет, и,
прерывая бесконечную партию в домино, спрашивал у генерала Родриго де
Агилара, как, мол, обстоят дела, дружище, на что тот отвечал: "Все в наших
руках, мой генерал, в стране спокойно". Но он выискивал зловещие знамения в
змееподобных языках пламени горящего коровьего помета, в этих мрачных
кострах, горевших во дворце, заглядывал в темные шахты заброшенных старинных
колодцев, чтобы на дне их увидеть свою судьбу, и, не найдя в них ничего,
изглоданный тревогой, отправлялся к своей матери Бендисьон Альварадо, в ее
особняк, во дворе которого можно было подышать приятной прохладой в тени
тамариндов; мать дышала прохладой, сидя рядом с ним в своей старой качалке,
дряхлая, но полная душевных сил; она кормила кукурузным зерном расхаживающих
подле нее кур и павлинов, а он, развались в белом плетеном кресле,
обмахиваясь шляпой, тоскующими голодными глазами смотрел на рослых мулаток,
подносивших ему холодную, ярко окрашенную фруктовую воду -- "освежитесь,
ваше превосходительство", -- смотрел и думал о том, в чем хотел бы и не мог
признаться матери: "Мать моя Бендисьон Альварадо если бы ты только знала что
я больше ни черта не могу поделать с этим миром что я кончился и хотел бы
смыться подальше от этих мучений а куда я и сам не знаю!" Мать не
догадывалась об истинной причине его тяжких вздохов, полагая, что он
вздыхает из-за мулаток, а он, когда зажигались первые вечерние огни,
тихонько возвращался к себе во дворец, скрытно, черным ходом, и крался по
коридорам, прислушиваясь к шагам караульных; завидев его, караульные бодро
докладывали: "Все в порядке, ваше превосходительство! Полное спокойствие!"
Но он знал, что они выпаливают это по привычке, что они обманывают его,
чтобы обмануться самим, ибо им тоже страшно; это было кризисное время, когда
никто не чувствовал себя уверенно, хотя все лгали, что все идет прекрасно;
именно неуверенность, зыбкость омрачала его существование, делала горькой
его славу и отбивала даже само желание властвовать. И все это после того
рокового случая, после того петушиного боя! Ночи напролет лежал он ничком на
полу, изглоданный бессонницей, и слушал, как в открытое окно врывается рокот
барабанов и подвывание волынок, где-то далеко играющих на скромной свадьбе
бедных людей, с тем же воодушевлением, с каким они играли бы в день его
смерти; слушал, как отчаливает, давая тихий прощальный гудок, какое-то
пронырливое судно, уходящее в два часа ночи на явно незаконный промысел и
без разрешения; слушал, как с бумажным шорохом распускаются на рассвете
розы, -- слушал и обливался холодным потом, то и дело тяжко вздыхая, не зная
ни минуты отдохновения, ибо первобытный инстинкт вселял в него предчувствие
того вечера, когда он, возвращаясь, по обыкновению, от матери, увидел на
улицах толпы народа, увидел, как в домах настежь распахиваются окна, как
стаи ласточек, встревоженные необычным оживлением, мечутся в прозрачной
синеве декабрьского неба; и он приподнял шторку на оконце кареты, чтобы еще
лучше увидеть то, что стряслось, и сказал сам себе: "Вот что меня мучило,
мать! вот что меня томило! наконец-то свершилось!" И он почувствовал дикое
облегчение, глядя на парящие в небе бесчисленные цветные шары -- красные,
зеленые, желтые, голубые громадные апельсины, освещенные хрустальным светом,
свойственным весеннему декабрьскому небу в четыре часа пополудни; а шары,
проплывая меж испуганных ласточек, вдруг все разом беззвучно лопнули, и на
город посыпались тысячи и тысячи листовок, закружились в воздухе, как
внезапный листопад, вызванный бурей, и кучер президентской кареты
воспользовался этим и выскочил из людского водоворота. |