В чем заключается техника этой великолепной остроты? В игре слов, по мнению К. Фишера. «Например, слова “золотой телец” могут обозначать Маммону и служение идолам. В первом случае центром тяжести становится золото, во втором – статуя животного. Слова эти можно применить и для не совсем лестного прозвища, данного какому-то человеку, у которого много денег и мало ума». Если убрать выражение «золотой телец», мы тем самым упраздним шутку. Тогда Сулье следовало бы сказать: «Посмотрите-ка, как люди лебезят перед глупцом только потому, что он богат»; это вовсе не остроумно. Ответ Гейне тогда тоже был бы другим.

Но мы должны помнить, что нас интересует вовсе не удачное сравнение Сулье (быть может, шуточное), а остроумный ответ Гейне. Потому мы не вправе обсуждать фразу о золотом тельце. Эта фраза остается необходимым условием для слов Гейне, но редукция должна затронуть только эти последние. Если и расширять слова поэта, то единственный способ это сделать прозвучит приблизительно так: «О, это уже не теленок, это уже взрослый бык». Итак, для шутки Гейне излишне трактовать выражение «золотой телец» метафорически: оно применяется в личностном смысле, к самому денежному тузу. Не содержалась ли, кстати, эта двусмысленность в предыдущих словах Сулье?

Но погодите – мы замечаем, что редукция не полностью уничтожает остроту Гейне; наоборот, она оставляет в неприкосновенности ее сущность. Теперь дело обстоит так, что Сулье говорит: «Посмотрите-ка, вот девятнадцатое столетие поклоняется золотому тельцу!», а Гейне отвечает: «О, это уже не телец, это уже бык». В этом редуцированном изложении шутка остается шуткой. Иная редукция слов Гейне невозможна.

Жаль, что в этом прекрасном примере содержатся такие сложные технические условия. Мы не можем здесь прийти ни к какому выводу, а потому поищем другой пример, в котором станет возможным уловить внутреннее родство с предыдущим.

Это одна из «купальных шуток», посвященных свойственной галицийским евреям боязни перед купанием. Мы не требуем от наших примеров дворянской грамоты, не спрашиваем об их происхождении. Нам важна только их способность вызвать у нас смех, важно понимать, представляют ли они для нас теоретический интерес. Именно еврейские шутки больше всего отвечают обоим требованиям.

Два еврея встречаются вблизи бани. «Ты уже взял ванну?» – спрашивает первый. «Как, – удивляется второй, – разве какая-то пропала?»

Когда человек смеется над шуткой от всего сердца, он не особенно расположен исследовать ее технику. Поэтому выполнить анализ в данном случае несколько затруднительно. «Это комическое недоразумение» – такое объяснение напрашивается как бы само собой. Хорошо, но какова техника этой шутки? Очевидно, что это двусмысленное употребление слова «взять». Для одного еврея оно – бесцветный вспомогательный глагол, для другого – глагол в прямом значении. Итак, это случай значимого слова, потерявшего свой первоначальный прямой смысл (группа II, пункт е). Если заменить выражение «взять ванну» равноценным и более простым словом «купаться», то шутка пропадет. Ответ больше не годится. Итак, шутка происходит, опять-таки, за счет выражения «взять ванну».

Однако кажется, что и тут редукция ошибочна. Шутка ведь относится не к первому предложению диалога, а к ответному: «Как? Разве какая-то пропала?». Ответ нельзя лишить заключенного в нем остроумия рассуждениями об изменения или дополнениях, если те не нарушают общий смысл. Создается впечатление, что в ответе второго собеседника пренебрежение к купанию важнее однозначности слова «взять». Но и здесь не удается различить путь ясно, а потому обратимся к третьему примеру.

Это опять-таки еврейская шутка, но на сей раз от евреев в ней только общая обстановка, так сказать, а ядро принадлежит человечеству в целом.