«На возвратном пути морем в отечество единожды приснилось ему, что видит выброшенного по разбитии корабля отца своего на необитаемый остров в Ледяном море, к которому в молодости своей бывал некогда с ним принесен бурею. Сия мечта впечатлелась в его мыслях. Прибыв в Петербург, первое его попечение было наведаться от архангелогородцев и холмогорцев об отце своем. Нашел там родного своего брата и, услышав от него, что отец их того же года, по первом вскрытии вод, отправился, по обыкновению своему, в море на рыбный промысел; что минуло уже тому четыре месяца, и ни он, ниже кто другой из его артели, поехавших с ним, еще не воротились. Сказанный сон и братние слова наполнили его крайним беспокойством. Принял намерение проситься в отпуск, ехать искать отца на тот самый остров, который видел во сне, чтобы похоронить его с достодолжной честью, если подлинно найдет там тело его. Но обстоятельства не позволили ему произвесть намерения своего в действо. Принужден был послать брата своего, дав ему на дорогу денег, в Холмогоры, с письмом к тамошней артели рыбаков, усильно их в оном прося, чтобы, при первом выезде на промысел, заехали к острову, коего положение и вид берегов точно и подробно им описал; обыскали бы по всем местам, и если найдут тело отца его, так бы предали земле. Люди сии не отреклись исполнить просьбы его, и в ту же осень нашли подлинно тело Василия Ломоносова точно на том пустом острове, и погребли, возложив на могилу большой камень. Наступившею зимою был он о всем оном извещен».

Из музея я пошел в косторезную мастерскую, где работают знаменитые холмогорские мастера-косторезы.

Косторезный промысел существует в этих местах издревле. Занимались резьбой по кости еще родичи Федота Шубных, ставшего потом знаменитым скульптором. Холмогорская кость появлялась на северных ярмарках, шла в столицы. Древний промысел этот уцелел, более того, в Ломоносове была даже открыта школа, готовящая мастеров косторезного искусства. Немало вышло из этой мастерской тончайшей ажурной работы изделий из благородной кости мамонта, из моржовых клыков или слоновых бивней.

В мастерской, куда я зашел, изготовляли и простенькие брошки, и прозрачные пуговицы с паутиной легкого рисунка, и большие кубки со сложнейшим рисунком — с оленями, северными сияниями, северным орнаментом… В небольшой комнате несколько человек работали над пуговицами и маленькими статуэтками — козликами. Грубоватые, необработанные и небеленые еще козлики, сохраняющие фактуру кости, показались мне более интересными, чем готовая продукция. Об этом я и сказал Парфену Парфеновичу Черняковичу, с которым познакомился еще на крыльце косторезной и который вызвался поводить меня по мастерской.

Парфен Парфенович довольно резонно возразил, что у косторезного промысла свои традиции тонкой и филигранной обработки кости и что погоня за модными, обобщенными, грубоватыми формами промыслу ни к чему. Однако он согласился, что беление всех изделий без разбору, которого требуют торговые организации, излишне, а зачастую и вредно: гораздо целесообразнее сохранить во многих случаях благородную желтизну или характерный переход на срезе кости, так вещь выглядит красивее, богаче и меньше напоминает штампованную пластмассовую игрушку. Парфен Парфенович оказался одним из крупнейших мастеров косторезного промысла, человеком начитанным и образованным. Он показал мне свои работы, среди которых было много великолепных, изысканных образцов изделий. Однако некоторые крупные композиции произвели на меня впечатление столь же удручающее, как и некоторые черненые устюгские кубки. Удручающим было здесь довольно вульгарное и упрощенное понимание современности в резном изделии. Ведь если, скажем, на пластинке из мамонтовой кости вместо ажурного силуэта парусника вырезать массивный корпус атомохода, работа лишь весьма условно приблизится к современности, зато вовсе утратит свою эстетическую привлекательность, утратит даже характерные черты резной кости.