Было еще несколько моментов, когда я ощущала вкус ваты во рту, а желудок сжимался и сотрясался… Не хотелось думать об этом чаще, чем того требовалось.

Но дела обстояли так. Отец в шутку говорил, что я способна на проявление только двух эмоций: безразличия и раздражения. Это было неправдой, но он недостаточно хорошо знал меня, чтобы понимать.

Но, когда я стояла там и раздумывала, сплю ли я, или нахожусь под воздействием наркотиков, или все это происходит в реальности – хотелось верить, что это так, что я не под действием галлюциногенов, – я слегка испугалась. Я не хотела спрашивать, правда ли это. Потому что: а если это неправда? Что, если это какая то извращенная шутка?

Мне было мерзко оттого, что я чувствовала себя неуверенно.

Мне было безумно мерзко от осознания, что за ответ, который я так ждала, я, наверное, готова буду продать душу.

Но мама однажды сказала мне, что сожаление хуже страха. Тогда я этого не поняла, зато понимала теперь.

И именно с этой мыслью я озвучила вопрос, ответ на который существенная часть моего «я» не желала знать на случай, если это не то, что я хотела бы услышать. «В каком смысле партнершей?» – медленно спросила я, чтобы удостовериться. Я мучительно пыталась представить, о каком, черт побери, партнерстве идет речь в этом дурацком сне, который казался мне таким правдоподобным. Будем вместе в гребаный «Эрудит» играть?

Мужчина, за взрослением которого я наблюдала на расстоянии (бывавшем слишком близким), закатил свои ледяные голубые глаза. И, как и всякий раз, когда он закатывал глаза, я в ответ прищурила свои.

– В смысле кататься в паре, – ответил он, подразумевая что то вроде «господи боже». Он напрашивался на пощечину. – А ты о чем подумала? О кадрили?

Я моргнула.

– Ваня! – зашипела тренер Ли, и краешком глаза я увидела, как она хлопнула себя ладонью по лбу.

Но я не была уверена, что это действительно случилось, потому что была слишком занята пристальным разглядыванием сидящего передо мной наглеца. Не делай этого, Джесмин. Будь выше. Держи рот на замке…

Но потом тихий голосок, который был мне хорошо знаком, прошептал: Хотя бы до тех пор, пока не поймешь, чего они на самом деле от тебя хотят. Потому что этого просто не могло быть. Не в этой жизни.

– Что? – спросил Иван, по прежнему глядя на меня. Равнодушное выражение его лица практически не изменилось, если не считать мимолетной ребяческой ухмылки, появившейся на его губах.

– Мы это обсуждали, – сказала его тренер, покачивая головой, и если бы я повернулась и посмотрела на нее, то увидела бы, что разозлилась не я одна. Но я была слишком увлечена тем, что уговаривала себя быть выше этого.

Хотя после ее замечания я очнулась и, переведя внимание на женщину, прищурилась.

– Обсуждали что? – лениво спросила я. Я бы приняла все, что бы она ни сказала. Хорошее или плохое. Я пережила все, что обо мне говорили, напомнила я себе. И когда при воспоминании об этих неприятностях у меня в душе ничего не перевернулось и не сжалось, я почувствовала себя лучше.

Тренер быстро скользнула по мне глазами, а потом одарила идиота на стуле недовольным взглядом.

– Он не должен был открывать рот, пока я все тебе не расскажу.

Я выдавила из себя только одно слово:

– Почему?

Женщина с нескрываемым раздражением глубоко вздохнула – мне был знаком этот вздох – и снова перевела взгляд на мужчину на стуле.

– Потому что мы пытаемся привлечь тебя в свою команду, вместо того чтобы напоминать о возможных причинах этого не делать.

Я моргнула. Опять.

А потом, не сумев сдержаться, повернула голову и ухмыльнулась, глядя на идиота в офисном кресле. Его ребяческая ухмылка никуда не делась, не исчезла даже тогда, когда он заметил, что я смотрю прямо на него.