Естественным было бы перейти к нежностям и поцелуям сразу же после ужина, но меня это не устраивало. Предложить сначала пойти в ванную комнату, а потом уже заняться любовью? Но я же не шлюха, в конце концов, и к тому же это Володя должен меня соблазнить, а не я — его. Хотя бы видимость этого следовало соблюсти… И тут, как всегда в нужные моменты, на меня нашло вдохновение: не допив чай, я встала, бросила Володе на колени фартук и сказала:

— Я все еще никак не могу согреться. Пойду приму горячий душ, а ты пока вымой посуду.

Интересно, о чем он сейчас думает, размышляла я, смывая с себя всю грязь — с тела и с души тоже. По счастью, мои любимые духи стояли на полочке перед зеркалом, и я надушилась ими в тех местах, которые особенно привлекают любовников; макияж я сочла в этом случае излишним. Когда я вышла из ванной в своем любимом махровым халате — он такой длинный и широкий, что я кажусь в нем чуть ли не дюймовочкой — Володя все еще стоял у раковины с полотенцем в руках, а Грей после внеочередной трапезы мирно дремал у его ног. Меня забавляла его неуверенность: он до сих пор боялся поверить в то, что вот-вот должно было произойти и, не отрывая глаз от глубокого выреза моего халата, в котором виднелась грудь, хрипло произнес:

— Я, пожалуй, пойду…

— Куда ты пойдешь, Володя? — искренне удивилась я. — Правда, еще не слишком поздно, но ты ведь пил коньяк, и вести машину тебе нельзя. Иди в ванную, я тебе пока постелю.

Конечно, это была игра: я поставила на стол открытую бутылку коньяку, которую принес Эрик в ознаменование похищения старушки из дурдома, и мы его допили, делая вид, что просто согреваемся, и как бы начисто забыв, что Володя за рулем. Мы оба так хотели, чтобы у него был предлог остаться!

Володя тут же бросил полотенце и скрылся в ванной. Он, видно, забыл об усталости, во всяком случае, там он пробыл рекордно короткое время: я еле-еле успела разложить диван и постелить чистые простыни. Тесновато, конечно, но ведь не спать же мы собираемся… Он вошел в комнату весь сияющий: сверкали глаза, и свет отражался в капельках воды, стекавших с мокрых блестящих волос. Приличия ради он натянул на себя джинсы; на его голой груди на уровне сосков чернел треугольник темных волос — мне немедленно захотелось их потрогать. И все-таки он еще сомневался: сделав шаг вперед, положил руки мне на плечи и спросил с легкой усмешкой:

— Ты, кажется, хотела мне постелить?

— Я слишком устала, и мне было лень застилать вторую кровать…

Он засмеялся и обнял меня; где-то на периферии сознания мне стало интересно — каким образом, если я чувствую на себе обе его руки, он умудрился развязать поясок и распахнуть халатик? Третьей рукой?

Обнаружив, что под халатом у меня ничего нет, он дал себе волю — но у меня не было ни сил, ни желания ему противиться, и я позволила ему делать с собой все, что он хотел. Это было очень приятно — представить себя послушной игрушкой и дать ему это почувствовать, к тому же я действительно устала, и мне не хотелось шевелиться — в этот момент я вполне согласна была уступить мужчине активную роль.

Он был очень нежен; он обращался со мной не как добившийся победы триумфатор, а как человек, который до сих пор не верит, что достиг давно желанной цели; он ласкал и лелеял меня, как хрупкую драгоценность — и это мне льстило.

Моя душа уже растворилась в его обожании, а тело — в том весьма земном блаженстве, в которое погрузили меня его ласки, когда он наконец в меня вошел. В этот момент он потерял контроль над собой, и я поняла, что у него давно уже не было женщины; очень быстро все кончилось, и я нежно прижала его к себе, поглаживая по голове, — я опасалась, как бы снова не взыграли его комплексы. Но боялась я зря: сердце у него бешено колотилось, но он улыбался.