Пошла в столовую, включила проигрыватель, стоявший на книжной полке, приготовилась слушать. И вот незнакомый, хриплый и все-таки его, Арнольда, голос:

«Вероника, дорогая, я предвидел все наперед, потому и говорю тебе теперь: я знал, все кончится именно так, как кончилось, ты не захочешь меня принять, что ж, по-своему ты права, я и сам знаю, виноват перед тобой, и еще потому ты права, что мне уже не исправиться. Как бы я ни старался, все равно ничего у меня не выйдет. Но ты не можешь запретить мне любить тебя. Теперь, когда, в сущности, жизнь уже прошла, я понял одно — всегда любил и буду любить до конца только тебя одну. И еще понимаю: я виноват во всем, что случилось, один я, своими руками разрушил нашу жизнь, не подумал ни о будущем, ни о своем таланте, который ты так ценила, ни о чем…»

Вероника чувствовала: Настенька рядом, за спиной. Так и есть, стоит пригорюнилась, щека на ладони.

— Ну, что скажешь? — обернулась к ней Вероника. — Как видишь, я с ним не сговаривалась, он сам себя винит во всем, не меня, а только себя самого.

Настенька не успела ответить, потому что в эту минуту послышался гитарный перебор, негромко, печально зазвучала гитара, и голос, уже надорванный, но все еще пленительный, богатый оттенками, тихо, умоляюще начал:

Настенька всхлипнула, Вероника обернулась, строго сдвинула брови, а голос между тем, продолжал:

Настенька, не пытаясь уже сдерживаться, плакала, закрыв лицо руками. Вероника с силой рванула провод проигрывателя.

— Хватит! Перестань реветь, Настенька…

— Я не реву, — сказала Настенька, прерывисто вздохнула. — Я вспоминаю…

— Что же ты вспоминаешь? Молодость свою невозвратную?

Настенька словно бы не захотела понять насмешки Вероники.

— Зачем о молодости вспоминать, я о нем, об Арнольде, вспоминаю, он вчерашний вечер, уже поздно было, двенадцатый час, стукнул ко мне в дверь, я еще спать не ложилась, говорит, до свидания, Настенька, всего вам хорошего, самого наилучшего…

— А ты уже купилась сразу, — заметила Вероника насмешливо. — Тебе много не надо, уже готовенькая…

— Да, попрощался со мною, — продолжала Настенька, не слушая Веронику, словно бы спокойно, но Вероника, хорошо ее знавшая, понимала, чего стоит Настеньке это спокойствие. — Потом дверь закрыл, сумочку свою через плечо и пальтишко застегнул до самого верха, а пальтишко-то много-много, ежели полкилограмма весит…

— Ну и что с того? — спросила Вероника. — Пусть даже не полкило, а всего лишь триста граммов, что с того?

Улыбнулась, хотя улыбаться было ей, как говорится, вовсе не с руки, но Настенька не ответила на ее улыбку, как не видела.

— Я у окошка стала, гляжу: он идет по нашему переулку, кругом темно, только фонарь возле булочной светит, ищу его глазами, а он один во всем переулке, сумочку свою с одного плеча на другое перевесил, а что у него там, в сумочке этой? Небось подштанники латаные да носки вигоневые, судя по весу, ну, может, сигареты какие…

— Ты ему с собой ничего не дала? — спросила Вероника.

И опять Настенька как не слышала того, что сказала Вероника, продолжала свое:

— Дошел он до угла, ни разу не обернулся, потому как знал, никто ему из окошка вслед не глядит, никомушеньки он не нужный, на всем белом свете никому, ни одному-единому человеку.

— А кто виноват? — спросила Вероника. — Кто, скажи?

Настенька словно опомнилась, глянула на нее, но ничего не сказала.

— Ты как хочешь, — жестко проговорила Вероника, — чем больше тебя слушаю, тем больше понимаю — я была права, иначе и не следовало поступить!

— Так-то так, — как бы нехотя согласилась Настенька.