Должно быть, это и было счастье, самое настоящее, неподдельное, полное, физическое и духовное слияние с любимой.

Иногда она рассказывала ему о себе. Ей исполнилось шестнадцать лет в год Победы. И она ходила в госпиталь к раненым, читала им, писала за них письма, даже пела.

— Я ведь, представь, хорошо пела, — сказала Татьяна. — Многим, раненым во всяком случае, нравилось.

— Спой мне, — попросил он. — Что хочешь спой, ладно?

— Как-нибудь, — согласилась Татьяна, — если достану гитару, без гитары петь трудно…

Был в госпитале один раненый, уже лет за тридцать. Откуда-то из Сибири. Он к ней особенно привязался, даже, кажется, влюбился.

— Он был с юмором, удивительно какой-то легкий, необременительный, — рассказала Татьяна.

Вершилов спросил ревниво:

— Ты была влюблена в него?

— Может быть, немного, — честно призналась Татьяна. — Самую капельку.

— Он жив?

Она покачала головой.

— Не знаю. Откуда мне знать? Он поправился, выписался, его комиссовали на полгода, и он уехал домой, в Сибирь.

— Попрощался с тобой? — продолжал расспрашивать Вершилов.

Татьяна засмеялась:

— Да ты что? Никак ревнуешь?

Он кивнул:

— Есть немного.

— Чудак человек, так это же было так давно, и я была совсем еще маленькая…

— Ну, не такая уж совсем, — усомнился Вершилов.

— Шестнадцать без малого — большая, что ли?

— Я тебя ревную ко всему и ко всем, — сказал он. — К прохожим на улице, к дежурной по этажу, к твоим иностранцам, с которыми ты общаешься на всяких там собраниях, к твоему прошлому, наконец!

Она внимательно посмотрела на него, видимо, хотела что-то сказать и ничего не сказала.

Однажды вечером она раздобыла гитару. Дежурная по этажу, сердитая старая дева, с вечно поджатыми губами, принесла гитару из дома.

Вершилов сказал:

— Ну, знаешь, ты совершила подвиг Геракла!

— Чем же? — удивилась Татьяна.

— Заставила эту мегеру принести тебе гитару.

Татьяна засмеялась:

— Смешно звучит: мегеру — гитару, верно?

— Верно, — ответил он, глядя на нее и не слушая того, что она говорит. — Все верно.

— Я просто спросила ее, нет ли у нее гитары, — сказала Татьяна.

— Честное слово, хоть я мужик, я бы никогда не осмелился о чем-либо попросить эту мегеру, — сказал Вершилов, — такая, видать, злюка!

— А я осмелилась, — сказала Татьяна.

Она обладала необычным свойством — очаровывала всех, даже самых злых, самых нетерпимых. Вершилов поражался этой ее особенности — мгновенно находить контакт с любым, кто бы ей ни повстречался, почти звериному ее чутью, благодаря которому она умела точно, безошибочно раскусить любого, понять, что для него наиболее занимательно, и вести дальше разговор так, чтобы для всех было интересно.

— Ты — колдунья, — сказал Вершилов однажды. — Самая неподдельная колдунья.

— Пусть так, — согласилась Татьяна. — Только я добрая колдунья, никому зла не причиняю.

— Ну, это как сказать, — возразил Вершилов. — А мне?

— Разве я причинила тебе какое-то зло?

— Еще причинишь, — ответил он.

Она сказала:

— Надо бы на тебя обидеться, но я не могу.