Она ему сразу же понравилась. Была в ней ненавязчивая искренность, непосредственность, которой невозможно не верить.

Само собой, она слегка кокетничала своей непосредственностью, открытостью, и все равно ему по душе был ее смех, чуть отрывистый низкий голос, ленивый поворот головы, медленный, с поволокой, как бы постоянно усталый взгляд.

Она работала переводчицей в некоем НИИ, знала два языка, английский и датский, много ездила за границу. Была два раза замужем.

— Один раз удачно, он был чудо как хорош, — рассказала Татьяна. — И все у нас было замечательно во всех отношениях, но, как известно, стекло и счастье легко бьются. Он умер от инфаркта.

Чуть рисуясь, она закурила длинную американскую сигарету.

— Я долго не могла прийти в себя. Все не верилось: неужели его нет и никогда не будет? Потом постепенно стала забывать о нем, как оно и принято на земле.

— И вышли во второй раз замуж? — спросил Вершилов.

Татьяна пожала плечами.

— Ну, не сразу, само собой. Спустя, кажется, года два или, если быть совершенно точным, около двух лет. Но это было типичное не то. Во всех решительно отношениях.

Он слушал ее с жадностью, которой сам удивлялся. Вечная, всегда поначалу немного таинственная загадка чужой жизни манила и привлекала к себе, хотелось знать о Татьяне как можно больше, подробней.

Но она замолчала, а он не стал допытываться. Захочет, сама все расскажет.

Однако она не захотела и не рассказала. Так он и не узнал, почему второй ее муж был, по ее словам, типичное не то.

Впрочем, какое ему было дело до второго мужа? И вообще до кого бы то ни было?

Вершилов влюбился сразу, мгновенно, почти потерял голову, словно ему едва исполнилось восемнадцать.

Они поселились в одной гостинице в Челябинске.

— Нам повезло, — сказала Татьяна. — Даже живем на одном этаже.

Он сказал:

— А если бы ты была на расстоянии в сотню километров, разве меня это остановило бы?

Сам себе удивлялся: казалось, это первая, самая первая его любовь. Все в Татьяне восхищало его: ее голос, улыбка, медленный взгляд, даже чересчур маленькие руки, даже густые, коротко, не по моде, стриженные волосы.

Он ходил по улицам Челябинска, никого и ничего не замечая, то и дело поглядывая на часы, время тянулось чересчур медленно, до вечера, когда они должны были встретиться, еще целая вечность.

Татьяна оказалась куда собранней. Несмотря ни на что, исправно ездила в Миасс, делала выписки из какого-то старинного английского справочника.

А он ходил на совещания и ничего не соображал. Кругом выступали, спорили, возражали друг другу врачи Южного Урала, он сидел молча, думал о Татьяне, поглядывал на часы. Ничто не интересовало его, кроме нее.

Татьяна упрекала его, когда он говорил ей, что не может ни о чем думать, кроме как о ней:

— Так нельзя. Дело прежде всего.

— Прежде всего ты, — отвечал он.

Лицо ее светлело. Разумеется, она притворялась, когда упрекала его, на самом-то деле была чертовски счастлива, что он влюбился в нее. И нисколько не скрывала, что сама влюбилась в него.

Она подходила к нему так близко, что он ощущал запах ее кожи, чуть отдававший лимоном (Татьяна не признавала никаких духов, одеколонов, туалетной воды. «Надо хорошенько мыться, — говорила она. — А духи это для старух и нерях»), брала в обе руки его голову, вглядывалась в его глаза:

— И откуда ты взялся? Почему?

— А ты откуда? — спрашивал он.

Каждый раз, глядя на нее, он боялся, вдруг не сумеет удержать ее и она исчезнет, растает как дым. Любовь и нежность к ней заливали его.

Должно быть, это и было счастье, самое настоящее, неподдельное, полное, физическое и духовное слияние с любимой.