|
.. то я к твоим ногам упаду, буду целовать их и спрашивать: “Нравлюсь ли я тебе? Не противен ли?” - Пан Михал!.. - воскликнула Кшися. Пальчики ее, высунувшись из муфты, легли на его ладонь. - Ты согласна? - спросил Володыевский. - Да! - отвечала Кшися. - И знаю, в целой Польше не нашлось бы человека достойнее. - Да вознаградит тебя бог! Вознаградит тебя бог, Кшися! - говорил рыцарь, осыпая поцелуями ее руку. - Я и не думал, не надеялся, что эдакого счастья дождусь! Скажи мне, ты не сердишься за вчерашнюю дерзость, а то меня совесть замучила. Кшися зажмурилась. - Не сержусь! - сказала она. - Эх, кабы мне сейчас не санями править, целовал бы я твои ножки! - воскликнул Володыевский. Некоторое время ехали молча, слышен был только свист полозьев на снегу да стук мерзлого снега, отлетавшего из-под копыт. И снова послышался голос Володыевского: - Диво дивное, что не пренебрегла ты мною! - Еще большее диво, - отвечала Кшися, - что ты, сударь, полюбил меня так скоро... Тут на лицо Володыевского набежала тень, и он сказал: - Кшися, может, это и грех, что я, все глаза проплакав по одной, уже успел полюбить другую. Как на духу говорю, не всегда я славился постоянством. Но теперь все иначе. Покойницы, бедняжки, я не забыл и никогда не забуду, до сих пор я ее люблю, и кабы ты знала, как душа моя по ней плачет, ты бы сама заплакала надо мною... Тут у маленького рыцаря сжалось сердце, может, поэтому он не заметил, что слова его не слишком тронули Кшисю. И снова наступило молчание, но на сей раз первой заговорила Кшися: - Буду стараться вас утешить, сколько сил моих хватит. - Потому-то, видно, я и полюбил тебя, - отвечал Володыевский, - что с первого дня ты мои раны врачуешь. Чем я был для тебя? Ничем! Но ты, в душе милосердие и жалость к бедному страдальцу имея, тотчас взялась за дело. Ах! Скольким я тебе обязан! Может, и скажет кто - в ноябре монах, а в декабре жених. Первым пан Заглоба посмеяться рад, он никогда такой оказии не упустит, ну и пусть смеется на здоровье! Мне до этого нет дела, все упреки приму на себя... Тут Кшися подняла глаза к небу, обдумывая что-то, и наконец сказала: - А неужто нужно о нашем уговоре людям докладывать? - Как так? - Вы ведь уезжаете скоро? - Что поделаешь, такова моя доля. - Я траур по батюшке ношу. Зачем себя выставлять на посмешище? О нашем уговоре мы знаем, а людям до вашего возвращения знать о нем нечего. Ладно? - И сестре не говорить ничего? - Я сама ей все скажу после отъезда вашего. - И пану Заглобе? - Пан Заглоба посмеялся бы надо мной, сиротой. Эх, верно, лучше помалкивать. И Бася бы мне тоже докучать стала, я и так в ней какие-то странности замечаю: то она смеется, то плачет! Нет, уж лучше помалкивать! Тут Кшися снова возвела к небу свои темно-синие глазки: - Бог нам свидетель, а люди пусть остаются в неведении. - Вижу, что разум твой красоте не уступит! Решено! Бог нам свидетель, аминь! Обопрись об меня локоточком, думаю, после объяснения нашего греха в этом нет. |
