|
Впрочем, с искушением он бы совладал, но совесть говорила ему: “Скверно, брат, будет, коли ты теперь уедешь, ввергнув в соблазн чистую душу”. Тревога, отчаянье, сомненья преследовали бедного рыцаря по пятам. Веря в житейскую мудрость пана Заглобы, он думал было пойти к нему за советом, во всем ему признаться. Ведь кто как не он видел все наперед и заранее говорил - бойся дружбы с этим лукавым племенем! Но, впрочем, именно поэтому пан Михал и не решился подойти к Заглобе. Вспомнил он, как сам, вспылив, крикнул: “Не оскорбляй, сударь, Кшисю!” И кто же ее оскорбил? Кто размышлял теперь, не оставить ли ее, словно простую девку, не уехать ли подобру-поздорову! - Если бы не память о бедняжке-покойнице, я и не думал бы убиваться, - говорил себе маленький рыцарь, - не горевал бы, а радовался, что удалось мне эдаких неприятностей отведать. - И через минуту добавил: - И еще раз отведать бы не отказался. Заметив, однако, что соблазн снова взял верх, и пытаясь от него отмахнуться, сказал себе: “Коли я однажды поступил как человек, что боле всего на Купидона уповает, быть посему, завтра же объяснюсь и предложение сделаю”. Он вздохнул и продолжал рассуждать так: “Сей поступок и вчерашнюю мою вольность сгладит, благородство ей придав, а завтра я смогу себе и новые позво...” Тут он ударил себя ладонью по губам: - Тьфу! Никак, целая орда бесов-искусителей мне за шиворот забралась! Но от мысли о помолвке больше не отказывался, утешаясь тем, что заупокойными мессами замолит перед Анусей свою вину, дав ей знать, что по- прежнему ее чтит и не устает за нее молиться. Впрочем, если и пойдут какие толки да пересуды, что вот, мол, лишь две недели прошло с той поры, как он хотел постричься в монахи, а уже и влюбиться и посвататься успел, то весь позор падет лишь на него, а иначе людская молва не пощадит ни в чем не повинную Кшисю. - Решено, завтра же делаю предложение! - сказал он себе. С души его словно камень свалился. Прочитав на ночь “Отче наш” и горячо помолившись за упокой Анусиной души, он уснул. Утром, проснувшись, повторил: - Сегодня же объяснюсь, всенепременно. Но, впрочем, оказалось, что сделать это не так-то легко; пан Михал, прежде чем обнародовать свое решение, хотел потолковать с Кшисей наедине, а там что бог даст. Но как на грех с самого утра приехал пан Нововейский, и по всему дому разносился его молодой голос. Кшися ходила как в воду опущенная, бледная, измученная, она то и дело опускала глаза, иногда вдруг заливалась румянцем, так, что даже на шее проступали пятна, губы у нее дрожали, казалось, она вот-вот заплачет, а потом снова делалась как неживая. Рыцарю никак не удавалось к ней подойти и, главное, остаться с глазу на глаз. Разумеется, он мог бы пригласить девушку на прогулку, утро было отменное, и прежде он бы и не раздумывал, но теперь не смел, ему казалось, что все тотчас догадаются о его намерениях. Выручил его пан Нововейский. Он отвел в сторону тетушку и о чем-то с ней пошушукался, после чего они вернулись в гостиную, где пан Заглоба с маленьким рыцарем занимали беседой барышень, и тут тетушка сказала: - А не прокатиться ли вам на санях парочками, вон как снег искрится! Володыевский тут же, склонившись, прошептал Кшисе на ухо: - Умоляю, сударыня, сесть со мной. |
