После первых двух допросов следователь дозволил ему также получить из дома единственную книгу – английскую Holy Bible. Как иностранцу. Притом, что Иозеф был атеистом и подневольно читал Библию лишь в позднем итальянском детстве, потом в одесской закрытой школе иезуитов, где пребывал меньше года, он был рад поблажке.

Ночью же гудела сама тишина. И, казалось подчас, гудел негаснущий слепой желтый свет подпотолочной лампочки в металлическом решетчатом наморднике.

Навязчивый звук мертвой тишины подчас вызывает физические ощущения разного рода. Иозеф в полусне испытывал легкую качку. И тогда камера представлялась ему тесной каютой, которую он, единственный врач на корабле-барже, носившей имя Fortunato, делил с корабельным коком.

Иозеф спал по три-четыре часа в сутки, пытаясь помочь несчастным. Детей он выносил на палубу, если качка не была слишком сильной. Медикаментов было в обрез. Женщины оказались более стойкими, и среди четырех умерших в первую неделю их не было ни одной. Мертвые тела мужиков под истовый вой баб сбрасывали за борт. Остальные молились – на свой особый манер. Не сразу выяснилось, что запасливые крестьяне везли с собой значительные припасы. Иозефу стоило большого красноречия убедить их варить пшенную кашу из собственной крупы, и многие на привычной пище стали поправляться. Некоторые, доверившись Иозефу, делились кашей с немногочисленным экипажем, который тоже страдал.

Поневоле Иозеф за долгое путешествие кое-что узнал о своем соседе по кубрику. Внешностью этот самый Бабуния походил на представителя отряда шмыгающих животных. Но внешность его была подвижной. То он становился похожим на остроносую крысу. То распускал лицо, брылья на щеках отвисали, и он смахивал на бурундука. Но если его лицо озарялось какой-то мыслью, чаще всего каким-нибудь коротким расчетом, он вдруг превращался в шуструю белочку.

Бабуния был болтлив и врал немилосердно. Часто он забывал, что говорил вчера, и назавтра сообщал противоположные сведения. Так или иначе, можно было понять, что он принимал участие в каких-то темных делишках в Тифлисе, был пойман и сослан в Сибирь. Сбежал, прятался, скитался, воровал. И с каким-то одесским судном, на которое подрядился грузить муку, добрался до Кипра. Где и завербовался на корабль с русскими переселенцами, чтобы попасть в Америку. В другой версии рассказа, он попал на Кипр, спрятавшись в бочке квашеной капусты. И, несмотря на то что отдавало это откровенным вздором, зачем киприотам квашеная капуста, Иозеф, едва Бабуния залезал в их общий тесный кубрик, не мог отделаться от капустного духа.

Иозеф хорошо запомнил день, в который, не зная об этом, расставался с Соединенными Штатами и американским континентом навсегда. Правда, с черным паспортом американского гражданина в кармане. Стоял июль, и жара в Нью-Йорке была адова. Их корабль второй день держали у пирса двадцать четвертой улицы, тогда как по расписанию он должен был отплыть больше суток назад. На палубах судачили, что произошла задержка с загрузкой провианта. Когда отчалили, наконец, пошли по Гудзону вниз и достигли острова Blackwell, увидели удивительную картину: на берегу стояла толпа заключенных в полосатых робах и неистово приветствовала судно свистом и хоровыми криками. Уже в водах Атлантики, когда статуя Свободы скрылась из глаз, в клубной каюте помощник капитана объяснил: несчастные каторжники, которых держат в этом Черном Колодце, скорее всего, спутали их корабль с судном Пири Рузвельт, который отшвартовался от той же пристани двумя днями раньше и взял курс на север, в сторону Гренландии. Что ж, в местных газетах этот старт сопровождался неприличным гвалтом, как будто неудачник Пири не отчаливал, а только что прибыл с победой.

В похвальбе Пири сквозила заблаговременная и мелочная забота о приоритете, как будто Америка не вторая по величине страна мира, а какое-нибудь маленькое азиатское королевство.