Это был милый, приятный и необременительный роман. Подчас он даже подумывал, не жениться ли на Эмме по возвращении из командировки в Россию. То есть не раньше, разумеется, чем через год, или через полтора – на том участке строительства, что находился в его ведении, монтаж оборудования только начался.

Все эти обстоятельства он доверительно изложил Джозефу, когда они ходили на корт, и Томми давал своему новому приятелю уроки тенниса. А также ввел в курс дела и его жену Нину. И рассказывал об Эмме не раз – во время лонгдринка и за обедом. И неизменно доставал свое портмоне и предъявлял фото.

Но Иозеф знал и еще о другой, тайной стороне жизни приятеля – строго конфиденциально, даже Нине ни слова: у того на строительстве была связь с советской девушкой, которую он смешно называл Tatiana, а когда развеселится – Taneusha.

Раз в неделю, по субботам, поздним вечером или под покровом ночи она приходила к нему в коттедж с заднего хода, а уходила до рассвета. Томми воображал, что предпринимает достаточные меры конспирации, но его секрет Нине был, конечно, известен. Как и другим американским соседям.

– Нет-нет, я не осуждаю. Он свободен и все такое… Одного не понимаю, – говорила Нина, – он же как-то расплачивается с ней: не по одной же любви все это у них происходит… Наверное, дарит какие-нибудь пустяки, духи там или чулки. Но не могу взять в толк, каким образом она ухитряется скрывать все это от товарок. Танька эта – девка, должно быть, простая, из деревенских, не сможет удержаться, непременно напялит обновки куда-нибудь в клуб на танцы. Да еще надушится…

Мужчинам столь простые соображения в голову не приходили. Но Нина как в воду смотрела: кто-то из соседок по бараку, по-видимому, позавидовал этой самой Татьяне и донес на нее. Ту арестовали прямо на рабочем месте, на глазах остальных рабочих, показательно.

Эту историю партийцы принялись раздувать. В местной многотиражной газете появился довольно скабрезный фельетон – правда, имя Томми не называлось. Рабочие, особенно работницы, были возмущены, и каждый спешил бросить свой камень. Комсомольцы проводили митинги, заглазно клеймили блудницу, запачкавшую грязным развратом их ряды. И исключили падшую девушку из своей организации. Заочно. Очно исключить не получилось бы – чекисты тут же увезли свою жертву в черном воронке с решеткой на задней дверце в Александровский отдел ОГПУ.

– I’m an idiot! It’s my fault! – только и твердил он со слезами на глазах.

Оказалось, Томми действительно предлагал ей доллары, советских денег у него не было, но та со страхом отказалась. Тогда Томми стал делать ей подарки: среди прочего, и впрямь, фигурировали и чулки, и духи. И еще копеечная и некрасивая оренбургская белая шаль, из которой нещадно лез прилипчивый пух, – эту самую шаль она сама у него попросила.

– Господи! Бедная, бедная девочка, попала в лапы этих людоедов! – говорила Нина. Ей было невыносимо жаль дурочку. – Эх вы, Томми, разменяли бы у меня свои доллары, я ведь советская гражданка. И доллары мне держать можно, как жене… Ах, что теперь говорить! Но можно ведь хоть что-то попытаться сделать? – вопрошала она мужа.

– Конечно, конечно, я попытаюсь навести справки, – бормотал Иозеф, понимая, что ничего сделать нельзя. – Как была ее фамилия, Томми? – спросил он, невольно употребив прошедшее время.

– Я не знаю, – сказал Томми, – она называла меня просто Том.