На ближней к веранде сосне лепился дятел-гордец в черном, с красной грудкой мундирчике – и не желал подаяний. Днями он упорно чередовал точки с тире и не отвлекался от работы даже на вкусные крошки сухого американского печенья. Позже крошки подбирали белки.

Мармелад Персидский горошек заодно с пастилой Роза Люксембург – Иозеф именовал ее люксембургской розой, Нина находила это переименование не слишком приличным – приобретали в Москве, в кондитерской на улице Пятницкой. Магазин, дети знали, был богатый и темный изнутри, как мамина черного лака шкатулка, с китайскими карнизами в золотых завитках, пахнул молотым арабским кофе и орехами в меду, манил ядовитой опасной сладостью… Ни пастилы, ни мармелада белкам, конечно, не доставалось, печенье девочки считали достаточным вспомоществованием пушистому грызуну…

Дети взрослели.

Уже почти двадцатилетний Юрий из озорного веселого отрока – в детстве был похож на отца – вырос в заносчиво-рассудительного юношу-всезнайку. Поучал мать, когда та отгоняла салфеткой надоедливую осу от блюдца с вареньем – не любила жужжащих дачных насекомых: не маши на нее, мать, тогда и она тебя не тронет. Оса меж тем металась и гудела… Вырос дидактичным, вот как. И к вещам бережлив – есть такие люди, которые пользуются самыми привычными удобствами жизни, будь то хоть простая зубная щетка или расческа, с таким тщанием, будто лакомятся, – неприятно смотреть. Это качество, как правило, не свидетельствует о талантливости. Что ж, возможно, станет прилежным учителем, недаром пошел в педагогический…

Теперь Юра навещал родителей и сестер лишь по воскресеньям, предпочитая на неделе жить в городе, ближе к своему институту, учился на историка. В последний свой приезд вышел к завтраку в одной майке, ковыряя после умывания полотенцем в ухе, будто здесь было комсомольское его общежитие. На замечание матери дерзко отвечал без тени шутки: вон наши советские самолеты как высоко летают, а ты все учишь меня не ставить локти на стол. Принялся терзать дальневосточных крабов – чем положить на тарелку, лазил вилкой прямо в голубую жестяную банку. Заговорил зачем-то об Африке, перепутал бабуинов с бедуинами. Нина его поправила. Стал взахлеб спорить. А когда понял, что не прав, покраснел, содрал салфетку с голой шеи и накричал на мать. Где научился, не иначе как на своих собраниях, в семье никто никогда не повышал голоса. Хорошо, Оси не было в то утро – спозаранку за ним прислали автомобиль. И Нина подумала, что за всеми этими пореволюционными невзгодами, за многими переездами она упустила воспитание сына, он вырос бесцеремонным, ерепенистым. Зато девочки вышли деликатны и прелестны. Ну, мамина жуковская Светлана еще мала, всего восемь, и тоже походит на отца, хоть и не мальчик. А вот папиной сербской Ёлочке уже двенадцать, обещает быть пышнокудрой красавицей – в медь. Притом зеленоглазой.

Иозеф с семьей тоже вернулся в Москву.

На период оформления документов для выезда из страны ему предложили переводческую работу в посольстве. Их поселили в поселке Немчиновка, на казенной даче, где улицы именовались просеками. Их адрес был теперь: Семнадцатая просека, дом четыре.

Это было странное поселение: огороженное и охраняемое, въезд через шлагбаум с офицером на часах. Кроме нескольких дач, что нанимало для своих сотрудников небольшого ранга американское посольство, были здесь и служебные дачи советских чиновников уровня высокого.

Скажем, еще недавно за забором у них жил глава московской таможни – Нина не могла взять в толк, зачем в Москве нужна таможня, до границы все-таки неблизко, называла соседа за глаза Чичиковым. Забрали его две недели назад – последнее время он на службу не ходил, жену держал в Москве, сам же поселился на даче, водил баб и очень пил. Видно, уже ждал ареста.

Бодро извивались в простенках между окнами с теплой южной стороны дома жгуты дикого винограда, его широкие листья уже покраснели, хоть шел еще июль.