|
И эти плоские палаческие шуточки, которым, икая от страха, подобострастно подсмеивается страна… Наконец на специальных тележках покатились во множестве и сами огромные, топорно раскрашенные, усатые ненавистные плебейские морды – Сталина всегда изображали в военном френче без знаков отличия. Из черных репродукторов кричали что-то невыносимо торжественное. Стало темнеть, Нина думала: боже, какая осенняя страна. У нее возникло чувство безысходности и близкой гибели.
– Нина, нехорошо, ее же ко мне приставили, я ж не сам ее с улицы подобрал… Дукс его недолюбливал. А Нина говорила, что нос Каца, нагнутый к жестким с сединой усам, в профиль похож на опрокинутую арабскую шестерку. И потешалась над тем, что иногда сосед заглядывал к ним в сухую теплую погоду совсем уж по-свойски, в тапочках с фабрики комрада Ильича и американского жулика одесских корней Хаммера. Кац гордился этой обувкой: тапочки были сшиты якобы из обрезков ковровых дорожек Зимнего дворца. И в подтяжках, но всегда при бабочке. Как многие раздумчивые лысые мужчины с порослью на лице, при разглядывании Вари или при разговорах с Ниной он эту растительность пощипывал. И гладил в коричневых пятнах лысину, будто поправлял прическу. У него была родня и в Восточном Бруклине, куда он попал отроком сорок лет назад, и в местечке недалеко от Чернигова. И он со смехом говорил, что родня по обе стороны океана им весьма гордится: наш дядя Веня в Москве – на дипломатической работе. Кажется, в его функции входило все-таки, прежде всего, присматривать за советской обслугой. Особенно его сердило поведение русских буфетчиков на приемах: они хоть и работали на НКВД, но коммунистической сознательности им не хватало. Угрюмые эти парни всегда норовили недоливать гостям – особенно своим согражданам. Экономили нещадно, почем зря набивали бокалы льдом, разбавляли по собственному почину виски и джин содовой и тоником, чтобы потом тайком унести остатки драгоценных напитков домой. Может быть, сами пили, а может, и на продажу.
– Вот объясните. В стране сажают и мучают людей, а народу хоть бы что, одно повальное увлечение звездным небом, ледовыми приключениями и летающей техникой, – со вкусом разглагольствовал Кац. – Газеты пишут о чем угодно, кроме действительного положения дел. Врут о невиданном урожае и гордятся, что в Зоологический сад впервые в местной истории привезли австралийского кенгуру. Впрочем, про урожай – правда: урожая этого и действительно никто никогда не увидит… И вот еще: готовятся с помпой праздновать столетие с того дня, как подстрелили поэта Пушкина. Праздновать будут, кажется, с таким размахом, будто того не убили, а Сталинскую премию присвоили. Праздников им не хватает… И ведь ни в чем не хотят иметь меры. Я слышал по репродуктору сообщение о какой-то рядовой постановке Шекспира в одном московском театре. Диктор сказал буквально следующее: Шекспир был великий драматург, его имя можно поставить рядом с именами нашего Пушкина и Гомера… Честное слово, слышал своими вот этими вот ушами! – И Кац картинно захохотал. – Ну, некоторая гласность все-таки наблюдается, – с неохотой сказал Иозеф. – Скажем, своих подельников Сталин судит как раз показательно, газеты полны отчетов… – Кофе будете с молоком, Вениамин? – вмешалась Нина. – Или возьмите этих в Кремль визитеров. Вот хоть Анри Барбюс… Да-да, дорогая Нина, молока, пожалуйста, не жалейте. А сахара, попрошу, много не надо. Не то боюсь, как бы до диабета дело не дошло. Ведь обнаружилось, представьте, что в крови у меня сахара уже и так слишком много… – Легко представляю. – Так что же Барбюс? – напомнил Иозеф. – А что Барбюс. Его здесь облизывали, как леденец. |
