В поселке было два грунтовых корта, огороженных железной сеткой. Но не такие ухоженные, счел Иозеф, как на Днепрострое, игроки сами их подметали.

Хорош, мирен и ленив сделался полукавказец Дукс с поседелой уж бородой, весь в пышном черном меху, как старинный боярин. Любимца детворы, его понукали, глядя по сезону, к верховой или санной езде.

Муж весел, верит в свою звезду, говорит, что во сне сам себя никогда не видит старым. Еще в июне вскопал грядку на солнечной лужайке, дети побросали в лунки канадские морозоустойчивые зернышки позднего редиса, обсыпали свежую землю семенами укропа, посадили салат, покропили из лейки. Устроил не без гордости в сарайчике в подражание Князю столярную мастерскую, накупил фуганков, рубанков и стамесок, но пока что ничего не смастерил. Салат, к слову, тоже не взошел, возможно, не хотел приниматься в эмиграции, зато укропу вылезло предостаточно – Нина даже подумывала, не накупить ли огурцов для засола, в саду были и смородиновые кусты, но нежинских в Москве было не достать и на базаре.

Иозеф читает газеты и делает вид, что не смотрит вокруг. Не обращает внимания, что одна-другая дача в поселке вдруг оказываются пусты: людей с них грубо выселяют. Однажды Нина сама видела, как солдаты выбрасывали вещи семьи арестованного из окон прямо на голую землю. Но у них за столом об этом не говорят.

Но даже самые радужные мечты всегда отчего-то немного грустны.

Впрочем, грусть – не дело для заведующей домом, как шутливо называл ее муж, говоря, что при Советах все должны быть непременно начальниками, иначе даже представляться неловко: кто профессорствует, кто устроился директором, кто художественным руководителем или, на худой конец, именно что заведующим. Но ты, моя милая, в отличие ото всех них еще и работаешь…

Вот тревожил ее до сих пор давний случай, вроде бы пустяк…

В стране в очередной раз праздновали день большевистского переворота. Называлось это Днем Октябрьской революции, хоть отнесли торжества отчего-то на начало ноября, наверное, в связи с переходом на новый стиль.

Праздновали, как всегда, помпезно, с демонстрацией. И радостные вполпьяна трудящие массы с охотой демонстрировали распорядителям страны, стоявшим отчего-то не на трибуне, а на крыше усыпальницы забальзамированного вождя, свой полнейший восторг. Даже в газетах прижился этот довольно зловещий, если вдуматься, варварский оборот: трибуна Мавзолея.

Иозеф должен был быть на гостевой, нормальной, сколоченной к празднику трибуне для гостей, дипломатов и иностранных журналистов, от склепа с мумией справа, и переводить самому послу Буллиту. И поскольку девочек и Нину – Юрий объявил, что пойдет на Красную площадь вместе с ячейкой – на трибуну Иозеф взять не мог, то договорились, что они отправятся с демонстрантами. Девочки радовались и предвкушали.

Было слышно, что за ограждением несносно шумно и тесно. Бухали барабаны, гудели литавры и выли трубы; высоко качались чрезмерно алые на свежем и чистом осеннем вольном ветру флаги и какие-то пестрые хоругви. Демонстранты ждали, пока перед трибуной прошествуют с голыми ляжками гимнастки с обручами, мячами и веслами – что ж, в перерывах между своими упырьими хлопотами вождь пребывал еще и лучшим другом советских физкультурников и физкультурниц. И эти плоские палаческие шуточки, которым, икая от страха, подобострастно подсмеивается страна… Наконец на специальных тележках покатились во множестве и сами огромные, топорно раскрашенные, усатые ненавистные плебейские морды – Сталина всегда изображали в военном френче без знаков отличия.