|
Четверо молодцов не могли потом вспомнить, где были, с кем пили, что делали? Все четверо плакали в голос на следствии, просили их простить, все четверо рыдали, когда судья железнодорожного района Бекетова -- справедливая баба, особенно суровая к насильникам и грабителям, потому как под оккупацией в Белоруссии еще дитем насмотрелась и натерпелась от разгула иноземных насильников и грабителей, -- ввалила всем четверым сладострастникам по восемь лет строгого режима. После суда тетя Граня куда-то запропала, видно, и на улицу-то стыдилась выходить. Леонид отыскал ее в больнице. Живет в сторожке. Беленько тут, уютно, как в той незабвенной стрелочной будке. Посуда, чайничек, занавески, цветок "ванька мокрый" алел на окне, геранька догорала. Не пригласила тетя Граня Леонида пройти к столу, точнее, к большой тумбочке, сидела, поджав губы, глядя в пол, бледная, осунувшаяся, ладошки меж колен. -- Неладно мы с тобой, Леонид, сделали, -- наконец подняла она свои, не к месту и не к разу так ярко светящиеся глаза, и он подобрался, замер в себе -- полным именем она называла его только в минуты строгого и непрощающего отчуждения, а так-то он всю жизнь для неe -- Леня. -- Чего неладно? -- Молодые жизни погубили... Такие срока им не выдержать. Выдержат -- уж седыми мушшынами сделаются... А у их, у двоих-то, у Генки и у Васьки, -- дети... Один-от у Генки уж после суда народился... -- Те-о-отя Граня! Те-о-о-отя Граня! Они надругались над тобой... Над-ру-га-лись! Над сединами над твоими... -- Ну дак че теперь? Убыло меня? Ну, поревела бы... Обидно, конешно. Да разве мне привыкать? Чича, бывало, свалит в кочегарке... Ты извини, что про такое говорю. Ты уж большой. Милиционером служишь, всякого сраму по норки нахлебался и нанюхался небось... Чиче не дашься -- физкультуру делает. Схватит лопату и ну меня вокруг кочегарки гонять... Эти поганцы... обмуслякали, в грязи изваляли... отстиралась бы... И стали они избегать, бояться друг друга. Но как избежишь-то насовсем в таком городке, как Вейск? Здесь жизнь идет по кругу, по тесному. Задолго еще до того, как увидеть друг друга, они чувствовали неизбежность встречи. Внутри Леонида не то чтобы все обрывалось, в нем все скатывалось в одну кучу, в одно место, останавливалось под грудью, в тесном разложье, он еще задаль расплывался в улыбке и, чувствуя ее неуместность и нелепость, не в силах был совладать со своим ртом, убрать улыбку с лица, сомкнуть губы -- она была и защитной маской, и оправдательным документом, приклеен- ным к лицу, словно инвентарная печать, приляпанная ляписом на заду казенных подштанников. Поймав его взгляд, тетя Граня опускала глаза и бочком, бочком проскальзывала мимо, в сером старом железнодорожном берете, с невылинявшей отметкой ключа и молота, в старой железнодорожной шинели, в стоптанных башмаках. Все это, догадывался Леонид, тете Гране отдавали донашивать подружки и товарки, которые из больницы отправлялись туда, где не нужна форменная одежда -- туда еще не проложены рельсы. |
