|
А если откровен- но -- до человеческих, тем более общечеловеческих проблем вам еще ой как далеко! Как говорил Гете: "Уннерайхбар ви дер химмель" -- "Высоко и недоступно, как небо". Что-то не встречал Сошнин у великого немецкого поэта подобного высказывания. Видать, Сыроквасова в суетности жизни спутала Гете с кем-то или неточно его процитировала. -- Вы еще не усвоили толком, что такое фабула, а без нее, извините, ваши милицейские рассказики -- мякина, мякина с обмолоченного зерна. -- Понесло Сыроквасову в теорию литературы. -- А уж ритм прозы, ее, так сказать, квинтэссенция -- это за семью печатями. Есть еще форма, вечно обновляющаяся, подвижная форма... -- Что такое форма -- я знаю. -- Что вы сказали? -- очнулась Сыроквасова. При вдохно- венной проповеди она закрыла глаза, насорила пепла на стекло, под которым красовались рисунки ее гениальных детей, мятая фотография заезжего поэта, повесившегося по пьянке в гостинице три года назад и по этой причине угодившего в модные, почти святые ряды преставившихся личностей. Пепел насорился на подол сарафана, на стул, на пол, да еще сарафан пепельного цвета, и вся Сыроквасова вроде бы засыпана пеплом или тленом времени. -- Я сказал, что знаю форму. Носил ее. -- Я не милицейскую форму имела в виду. -- Не понял вашей тонкости. Извините. -- Леонид поднялся, чувствуя, что его начинает захлестывать бешенство. -- Если я вам более не нужен, позволю себе откланяться. -- Да-да, позволяйте, -- чуть смешалась Сыроквасова и перешла на деловой тон. -- Аванс вам в бухгалтерии выпишут. Сразу шестьдесят процентов. Но с деньгами у нас, как всегда, плохо. -- Спасибо. Я получаю пенсию. Мне хватает. -- Пенсию? В сорок лет?! -- Мне сорок два, Октябрина Перфильевна. -- Какой это возраст для мужчины? -- Как и всякое вечно раздраженное существо женского рода, Сыроквасова спохва- тилась, завиляла хвостом, пробовала сменить язвительность тона на полушутливую доверительность. Но Сошнин не принял перемен в ее тоне, раскланялся, выбрел в полутемный коридор. -- Я подержу дверь открытой, чтоб вы не убились, -- крикнула вослед Сыроквасова. Сошнин ей не ответил, вышел на крыльцо, постоял под козырьком, украшенным по ободку старинными деревянными кружевами. Искрошены они скучающими рукосуями, будто ржаные пряники. Подняв воротник утепленного милицейского плаща, Леонид втянул голову в плечи и шагнул под бесшумную наволочь, словно в провальную пустыню. Он зашел в местный бар, где постоянные клиенты встретили его одобрительным гулом, взял рюмку коньяку, выпил ее махом и вышел вон, чувствуя, как черствеет во рту и теплеет в груди. |
