|
Бабы-паломницы, подхваченные жилистыми руками поперек талии, отчаянно визжали, некоторые пробовали и отбиваться, награждая охальников весьма существенными тумаками, но привычные носильщики только скалились. Не прошло и двух минут, а первый баркас, набитый потрясенными богомольцами, уже отвалил от борта, за ним тут же припустил ялик, груженный котомками, чайниками и посохами. Следующая лодка заполнялась столь же быстро. Вот и к Полине Андреевне подлетел распаренный туземец, ухватил за запястье. - Благодарю, я сама... Не договорила - лихой человек играючи перекинул ее через плечо и засеменил вниз по трапу. Лисицына только ахнула. Внизу качалась и искрилась вода, руки у носильщика были жесткие и в то же время удивительно нежные, так что пришлось подавить в себе некое приятное и безусловно греховное шевеление. Еще четверть часа спустя заволжская паломница ступила на землю Палестины и заплескала руками, силясь удержать равновесие, - за две недели отвыкла от тверди. Прикрыла ладонью глаза от слепящего солнца. Огляделась. Мерзкая и зловонная Как же здесь было нехорошо! То есть, в маленьких русских городах тоже бывает очень нехорошо - и убого, и грязно, и тошно от окружающей нищеты, но там в лужах отражается небо, над проваленными крышами зеленеют деревья, и в конце мая пахнет черемухой. А тихо-то как! Закроешь глаза - шелест листвы, жужжание пчел, недальний колокольный звон. В, Яффе же все без исключения органы чувств доставляли паломнице сплошные неприятности. Глаза - потому что повсюду натыкались на груды гниющих отбросов, кучки рыбьей требухи, всевозможные и ничуть не живописные лохмотья, а помимо того еще слезились от пыли и норовили зажмуриться от нестерпимо яркого света. Язык - потому что вездесущая пыль немедленно заскрипела на зубах, будто рот набит наждачной бумагой. Нос - потому что аромат апельсинов, давеча поманивший Полину Андреевну, оказался совершенной химерой; то ли вовсе примерещился, то ли не выдержал соперничества с доносившимися отовсюду миазмами гниения и нечистот. Про уши и говорить нечего. В порту никто не разговаривал, все орали, причем в полную глотку. В многоголосом хоре лидировали ослы и верблюды, а над всей этой какофонией плыл безнадежный баритон муэдзина, казалось, отчаявшийся напомнить сему вавилону о существовании Бога. Более всех прочих физических чувств досаждало осязание, ибо стоило Полине Андреевне миновать турецкую таможню, как в переодетую монахиню со всех сторон вцепились попрошайки, гостиничные агенты, извозчики, и разобрать, кто из них кто, было невозможно. Плохонький русский городок напоминает чахоточного пропойцу, которому хочется дать копеечку, вздохнув над его горемычной судьбой, а Яффа показалась Полине Андреевне то ли бесноватым, то ли прокаженным, от которого только зажмуриться да бежать со всех ног. Скрепляя дух, госпожа Лисицына строго сказала себе: монахиня не должна бежать и от прокаженного. Чтобы отрешиться от мерзости и зловония, устремила взгляд выше, на желтые стены городских построек. Но и они оказались не отрадны для глаза. Безвестные строители этих непритязательных сооружений были явно лишены суетного стремления впечатлить потомков. Подхватив чемодан, а саквояж зажав под мышкой, Полина-Пелагия двинулась через толчею к узенькому ступенчатому переулку - там, по крайней мере, можно будет найти тень и решить, как действовать дальше. Однако выбраться с площади так и не получилось. Небритый человечек - в жилетке и брюках, но при этом в турецкой феске и арабских шлепанцах - торжествующе ткнул в нее пальцем: - Ир зенд а идишке! <Вы еврейка! (идиш)> Идемте скорей, я отведу вас в отличную кошерную гостиницу! Будете, как дома у мамы! - Я русская. - А-а, - протянул небритый. - Тогда вам вон к тому господину. Полина Андреевна взглянула в указанном направлении и радостно вскрикнула. |
