– Узнаете? – спросил я в пространство. Голос у меня был хриплым, будто тоже чужим. – Это депутат Полуэктов. Настоящий. А это, – я щелкнул клавишей, и на экране возникла снова трибуна, – тоже Полуэктов. Доппельгангер… – Надо отдать должное мастерам из «ИВЫ». Двойник Полуэктова был буквально братом-близнецом оригинала, и это-то выглядело страшнее всего! Один и тот же человек, как в кошмарном сне без названия, одновременно лежал на брезенте, обратив к небу мертвое лицо, и важно разглагольствовал с трибуны. Думаю, что сейчас многие москвичи, как и я, не могли оторваться от экранов и в панике щелкали переключателями своих телевизоров. Щелк – и муха садится на зеленоватый лоб мертвеца. Щелк – и живой оратор отпивает из стакана глоток витаминизированного молочка. Одно и то же лицо: первое – и второе. Кто поймет, какое – где?…

– Мы обнаружили уже более полусотни захоронений вдоль всех магистралей, ведущих из Москвы… – произнес за кадром усталый милицейский голос. Кажется, это был мой бывший начальник майор Окунь. – На Можайском шоссе, на Варшавском, на Волоколамском, на Киевском… Несколько могил было на Окружной… работы продолжаются, мы задействовали армейских саперов и добровольцев из похоронной фирмы «Норд». Точное число погибших пока не…

Я щелкнул кнопкой пульта. Камера показала румяного кудрявого Яворского, капризно сжавшего губы. Щелк – и точно такие же кудри, только измазанные черноземом, возникли перед нашими глазами.

Щелк – депутат Крымов сосредоточенно чешет в затылке.

Щелк – мертвый Крымов с родинкой на шее неподвижно раскинулся на брезентовом ложе, задрав кверху кадык.

Щелк – отец Борис Карасев зевнул и раскрыл газетку с певицей Мадонной на обложке.

Щелк – у мертвого отца Бориса Карасева ряса нелепо задралась, приоткрыв простые цивильные брюки.

Щелк – мертвый.

Щелк – живой.

Мертвый-живой-мертвый-живой-мертвый. Живые и мертвые, серия последняя.

– Сорри, – еще раз извинился слабым голосом американец, входя.

Жанна, очнувшись, резко ткнула меня в бок и завладела дистанционным пультом. Хорошо, что не догадалась проверить крепость веревок.

Мелькание первых и вторых лиц прекратилось. На экране устойчиво возникла Дума, но в зале уже не было никакого порядка. Депутаты вскакивали с мест, что-то выкрикивали, бегали от микрофонов к президиуму, к дверям… Очевидно, весть о прямом эфире тринадцатого канала вызвала смятение в думских рядах. Полуэктов-доппель на экране изменился в лице, и зеленоватая бледность его лба страшно совпала с только что увиденным цветом мертвой кожи. Закадровый парламентский комментатор Костя, поняв, что происходит что-то не по программе, на пару секунд заткнулся. После чего пискнул: «По техническим причинам…» Картинка опять уплыла, звук заглох. Секунд десять на экране красовался безмолвный циферблат, у которого секундная стрелка двигалась в обратную сторону. Затем часы перевернули, стрелка пошла в правильном направлении, однако кадр тут же сменился. По экрану быстрым аллюром промчались в молчаливом танце несколько маленьких лебедей, а следом за ними появился поющий Кобзон, беззвучно раскрывающий рот. Судя по тому, что Кобзон здесь был молодой, запись была старая.

– Финита ля комедия, – проговорил я по-прежнему хриплым, чужим голосом. – Не бывать Авдеичу спикером. Вообще ничему не бывать.

Беззвучного Кобзона наконец-то сменил звучащий диктор. Уже не тот, что вел программу с самого начала.

– Приносим извинения за технические неполадки в прямом эфире, – произнес он дежурным тоном.