|
Теперь же она положила голову к нему на плечо. — Ты был верен своей королеве, Кормак. — Я предан своему королевскому дому, как и весь мой род, — отозвался Кормак на северном наречии, и Моргауза улыбнулась. — Вот мои покои… Ты ведь поможешь мне войти? Я едва держусь на ногах… Кормак осторожно помог Моргаузе опуститься на кровать. — Угодно ли моей госпоже, чтоб я кликнул ее женщин? — Нет, — прошептала Моргауза и придержала руку Кормака; она знала, что печальный вид лишь придает ей обольстительности. — Ты был верен мне, Кормак, и теперь твоя верность будет вознаграждена… иди ко мне… Она протянула руки к молодому воину и взглянула на него из под ресниц — и тут же, потрясенная, широко распахнула глаза — Кормак отшатнулся. Он явно чувствовал себя неловко. — Я… боюсь, ты сейчас не в себе, госпожа, — запинаясь, пробормотал он. — За кого ты меня принимаешь? Право слово, леди, я чту тебя ничуть не меньше, чем мать моей матери! Да неужто я стану пользоваться тем, что такая почтенная женщина обезумела от горя? Позволь, я позову твоих служанок. Они приготовят тебе замечательное вино с пряностями, а я забуду слова, сказанные в безумном ослеплении… Слова Кормака были для Моргаузы словно удары под дых — и каждое отдавалось болью в сердце, «… чту не меньше, чем мать моей матери… почтенная женщина… безумное ослепление…» Весь мир в одночасье сошел с ума. Гвидион обезумел и впал в черную неблагодарность, а этот мужчина, столь долго взиравший на нее с вожделением, отвернулся от нее… Моргаузе хотелось закричать, позвать слуг, велеть им выпороть Кормака — до крови, до мяса, чтоб он взмолился о пощаде. Но едва лишь королеве открыла рот, намереваясь исполнить свои намерения, как на нее навалилась неимоверная тяжесть — словно усталость, скопившаяся за все годы жизни, теперь взяла верх. — Да, — подавленно согласилась Моргауза, — я сама не знаю, что говорю. Позови моих служанок, Кормак, и вели, чтоб принесли мне вина. На рассвете мы отправляемся в Лотиан. Кормак ушел, а Моргауза так и осталась сидеть на кровати, не в силах даже пошевелиться. «Я — старуха. Я потеряла моего сына, Гарета. Я потеряла Гвидиона. Я никогда не стану Верховной королевой. Я слишком зажилась на этом свете». Глава 17 Гвенвифар сидела, закрыв глаза и ухватившись за Ланселета — платье ее задралось до колен, обнажив ноги; беглецы уносились в ночь. Гвенвифар понятия не имела, куда они направляются. Ланселет превратился в незнакомца, в сурового, беспощадного воина. «А ведь в прежние времена я бы непременно перепугалась, — подумала Гвенвифар. — Оказаться под открытым небом, да еще среди ночи…» Но сейчас она испытывала возбуждение и какое то странное веселье. Где то в глубине ее сознания жила и боль, и скорбь о благородном Гарете, что всегда был дорог Артуру, словно сын — он не заслуживал такой смерти! А Ланселет хоть знает, кого убил? А еще Гвенвифар горевала о конце их совместной жизни с Артуром, обо всем, что столь долго связывало их. Но после сегодняшнего возврата назад не существовало. Она прижалась к Ланселету, чтоб расслышать его слова, едва различимые за свистом ветра. — Нам вскорости придется остановиться — надо дать отдохнуть коню. И мы не можем продолжать путь днем — в этих краях нас слишком хорошо знают. Гвенвифар кивнула; на то, чтоб ответить вслух, у нее не хватало дыхания. Через некоторое время они подъехали к небольшому лесу; Ланселет остановился и бережно снял Гвенвифар с коня. Он напоил коня, потом расстелил плащ на траве, чтоб Гвенвифар могла присесть. Затем Ланселет взглянул на меч, до сих пор висящий у него на поясе. — Однако, меч Гавейна так и остался у меня. Я еще в детстве слыхал истории о воинах, которых во время боя охватывает безумие, но никогда не думал, что это свойство есть и в нашем роду… — и он тяжело вздохнул. |
