|
Число умерших полагают до двадцати девяти тысяч семисот тридцати двух человек, не считая монахов. Неизвестно, что сделалось с Фазильо и с его экипажем негров. Но он сдержал слово, данное Хитано. Он отомстил за него. ЧАСТЬ ВТОРАЯ КЕРНОК ГЛАВА I Живодер и ворожея Les ecorcheurs et hleurs de chanvre (cacous), vivent separes du reste des hommes... -- La presence d'un fou dans une maison defend ses habitans contre les malefices des esprits malins. Conam-Hec, Chronique bretonne. В одну мрачную и холодную ноябрьскую ночь северо-западный ветер дул со свирепой силой, и длинные волны океана разбивались о груды гранита, покрывающие Пампульский берег. Остроконечные края этих утесов то исчезали под волнами, то обозначались черным цветом поверх пены ослепительной белизны. Выстроенная между двух скал и огражденная ими от действий урагана стояла убогая хижина, но доступ к ней был смраден и отвратителен, по причине множества костей, лошадиных и собачьих трупов, окровавленных кож и других остатков, которые довольно ясно показывали, что владетель этой лачуги был Каку. Дверь отворилась. Показалась женщина, закутанная в черную мантилью, из-под которой только видно было ее желтое и морщинистое лицо, совершенно почти закрытое клочьями седых волос. В одной руке она держала железный ночник, другой же старалась заслонить горевший в нем огонь, волнуемый ветром. -- Пень-Уэ! Пень-Уэ! -- закричала она с гневом и упреком, -- куда ты девался, проклятый ребенок? Ради Святого Павла, разве ты не знаешь, что уже наступило время бродить по берегу ночным певуньям[15]? Слышен был только свист бури, увеличивавшийся с жестокостью. -- Пень-Уэ! -- закричала она опять. Пень-Уэ услышал наконец. Дурачок сидел на корточках около кучи костей, которые складывал, придавая им самые разнообразные и чудные формы. Он повернул голову, встал с недовольным видом, как дитя, покидающее поневоле свои игрушки, и пошел к хижине, не забыв однако взять с собой прекрасную белую и гладкую кость лошадиной головы, которая ему чрезвычайно нравилась, особенно с тех пор, как он насыпал в нее кремней, которые звучали самым приятнейшим образом, когда Пень-Уэ потрясал этот нового рода инструмент. -- Войди, проклятый! -- прокричала мать, толкнув его так сильно, что голова его ударилась об стену, кровь потекла. Тогда дурачок начал хохотать глупым и судорожным смехом, утер рану своими длинными, черными волосами, и забился под колпак обширного камина. -- Ивонна, Ивонна, думай о душе своей, вместо того, чтоб проливать кровь своего сына! -- сказал Каку, который стоял на коленях, и казалось, погружен был в глубокое размышление. -- Разве ты не слышишь? -- Я слышу шум волн, бьющихся об эту скалу, и свист бури. |
