Я отпустил ее, и она пошла, напевая что-то про себя, а я сел и продолжил работу. Я выстукивал очередную страницу, когда она вошла в комнату и спросила:

— Я тебе не помешаю?

— Нет, — ответил я, поворачиваясь, — не помешаешь.

— А я знаю, куда мы едем, — сказала она, загадочно улыбаясь.

— Куда? — спросил я.

— В Крым!

— Точно, — сказал я, — в самое яблочко...

— Я рада, — сказала она, — я так рада...

Да, действительно, зимой мы поехали в Крым, но от этого наша история не изменила своего течения, потому что в ней мало что зависело от нас самих.

...

Когда возвращаешься домой, вместе с твоими надеждами истощается и природа — влажная мягкая зелень, где почва под дланью трав хранит первородность, как тайный плод, как априори точки отсчета, а запахи так тонки, что надо прожить полжизни, чтобы научиться понимать их; утренние туманы, которые поднимаются, как перед единственным сокровением в самом себе, а действо выполняется словно по заказу, где ты не знаешь последующего акта пьесы — сколько бы она ни повторялась, — и данью божьей осиротелый лист дуба взывает к мудрости; жертвенные леса, не истребленные цивилизацией и ждущие своего часа; прудики в ряске, над которыми снуют стрекозы; ручьи под папоротником, хвойные пригорки — первенцы весны, дубравы — все сменяется чахлыми посадками, выгонами с черной вытоптанной землей, на которых коровы поворачивают морды вслед составу; удушенной зеленью вокруг крохотных полустанков, за которыми, как ржавые проплешины, тянутся поля сухой кукурузы, огороженные никлыми акациями с плоскими верхушками, а дальше — опять поля на голых склонах оврагов и высоковольтные опоры, убегающие к мареву промышленных центров, к шуму, суете, — образу зла; в общем, когда вы возвращаетесь к старым грехам, к утренней пустоте в желудке, однообразному существованию, девочкам от скуки, решетчатому окошку, где получаешь гроши, которых едва хватает до следующего месяца, работе, тоске кухонного окна, к астме, заработанной долготерпением, зимней слякоти, люмбаго, хлопанью подъездной двери — к самому себе, тебе уже нет нужды искать оправдания, ибо...

Ибо в жизни все заранее предопределено от рождения до гробовой доски.

Я лежал в вагоне, набитом отпускниками, добирающимися к Черному морю.

Я ввинчивался в ночь, во все четыре измерения, в пустоту. И только проносившиеся огни напоминали о реальности существования, и время проскальзывало, как бесшумная птица, и духота была подобна чудовищно-необъятной перине.

Но настал момент, когда проводник растолкал меня и сообщил, что следующая станция моя.

"Когда они пришли, я так испугалась. Я даже не могла собрать отцу вещи — у меня все валилось из рук. Я не знала, как переживу это второй раз! Они были силой, которая меняет жизнь сразу, в один момент! — сказала мать. — Я все помню!"

Теперь я знал, чего испугалась мать.

От этого пугаются на всю жизнь.

От этого пугаются так, что испуг передается с генами.

С этим начинают жить. С этим ложатся спать и просыпаются.

И никуда это не уходит.

Это страх!

— Они приехали на директорской машине. Рылись в его столе и унесли все бумаги. Они были так уверены в себе, что дали ему доужинать и собраться... Как я его умоляла! Как просила! Не связывайся, вспомни отца! Ведь они никого не жалеют!

Она смотрела на фотографии.

Наконец добралась до той, где они с отцом сидят за столом, который заставлен снедью, и на ее руке блестит тонкое кольцо...

И онемела.

Я уловил на ее лице то, что совсем недавно наблюдал в домике с голубыми наличниками.

Если бы я был художником, я бы назвал картину "Воспоминания", или "Былые годы", или "Встреча с прошлым", или еще как-нибудь сентиментально-приторно, ибо это и есть суть нашей памяти как таковой — цепляться за прошлое; но обязательно бы назвал именно так, потому что это еще одна координата жизни.