Помнил ли я отца?

Для меня отец был всем — детством, простором и Севером.

Таким был отец, и, значит, я его помнил!

— Да, я помню! — ответил я матери.

— А нашего Рекса?

— Да, и Рекса тоже.

— Помнишь, вы ходили ночью на сеновал и принесли щенка?

— Да... — ответил я неуверенно.

— Была зима, помнишь? А сугробы такими, что в них можно было зарыть дом, помнишь?

Признаться, я не помнил, но все равно ответил:

— Да...

— А вы принесли девочку, и я заставила вас идти назад, помнишь?

— Розку? Ее потом назвали Розка...

— А уже во второй раз вы принесли Рекса, и ты его так назвал.

— Он еще сильно мерз, и я кутал его в отцовский бушлат.

— Зимы тогда были холодными... Сядь рядом.

Она подоткнула плед, и я сел.

Я подумал, что совсем не заметил, как она постарела, и вспомнил, как уже в этом городе мы шли с нею на рынок мимо решетчатой ограды, за которой среди густой зелени мелькали заборчики и кресты кладбища, и она сказала: "Когда-нибудь я умру и стану вот таким деревом". Тогда я едва не заплакал от любви, собственного бессилия и жалости к ней.

— Скажи мне... — начал я осторожно, ибо в комнате еще плавал запах валерианы, — скажи мне... почему ты... тогда уехала?

Она ответила не сразу, словно взвесила ту меру правды, которую можно было выложить на весы истины, и улыбнулась той улыбкой, которую я терпеть не мог в ней, потому что улыбка означала ложь и выяснить что-либо после этого было пустой тратой времени — она ускользала подобно легкомысленному облачку и отделывалась односложными фразами и улыбочками.

Но теперь она ответила, потому что в руке лежала фотография и врать не имело смысла.

— Я испугалась... — сказала она и улыбнулась с мольбой, как от внутренней боли, и я не почувствовал обмана.

В первый момент я вообще ничего не почувствовал за этим ответом-пустышкой — почувствовал потом, словно тебе на всем бегу подставили подножку, и ты летишь и даже получаешь удовольствие от свободного падения — до того момента, пока не грохнешься на пыльную мостовую и обдерешь коленки и локти.

— ... ты можешь мне не верить, — вдруг сказала она и заставила на мгновение устыдиться, — но... но это надо пережить, надо пережить тот ужас, когда к тебе врываются среди ночи, роются в вещах, читают письма, говорят гадости, надо пережить пустоту квартиры, зимой — голую лампочку под потолком, ветер за окном, надо пережить мерзлую картошку и дикий холод, потому что ни угля, ни дров, надо пережить, наконец, позор, стыд, ежеминутную возможность, что к тебе снова придут... Ах! — Она замолкла и сжала виски, — пыль улеглась, и тогда я почувствовал, как болят ободранные коленки и локти.

— Ты думаешь, я его не любила? — потребовала она ответа. — Нет... — и мольба ее наполнила меня. — Представь, если бы и со мной что-нибудь случилось? Что стало бы с тобой? А потом появилась возможность изменить жизнь... в общем, — все, даже имя... — Она подняла фотографию. — Словно в другой жизни и совсем не я... Если бы ты знал — каждый раз, как я смотрю на тебя, я вижу отца...

— Когда я впервые увидел его, — сказал я, — у меня в душе все перевернулось и стало пусто-пусто.

Вышло, что я нашел тот "шплинт" (или решил, что нашел), крохотную детальку, которой не хватало для полноты мира, и вопросы по важности поменялись местами — первый стал вторым, а второй — первым.

Из этого вытекало следующее: отец имел достаточно времени, чтобы осознать нравственное значение своего отказа от отца. Цена — разрыв с семьей, и в этом мать сыграла не последнюю роль.