|
Да, я жажду снова быть с нею. Я не перестану любить ее до конца времен, но не всегда мне нравилась она или то, что она заставляла нас делать. – Лицо его омрачилось воспоминаниями, но он прогнал их и улыбнулся снова. – Я бы остался с ней навеки, делая все, что она скажет, ее добровольный раб, пусть даже я знал, что она – зло. Я был слишком… – он поискал слово, – …погружен в нее, чтобы даже желать себе спасения, или спасения тем, кого порабощал для нее по ее желанию. Если бы она не прогнала меня, у меня бы никогда не хватило сил уйти.
– Ты отказался выполнить ее прямой приказ. При ее дворе до сих пор говорят об этом. Он кивнул: – Даже для столь слабого, как я, есть вещи, которые он делать не будет. И ощущение потери и скорби отразилось на его лице. Мы приложились щекой к его руке на подлокотнике кресла, мы подняли глаза, глядя ему в лицо. Рука его под нашей щекой не шевельнулась, будто он даже дышать перестал. – Позволь мне поделиться единственным моим даром с единственным моим другом. Он постарался не выразить на лице желания, но преуспел лишь наполовину. – Ты не обязан это делать, Жан‑Клод. Я сказал то, что сказал. Это мой дар тебе. Рука его напряглась – будто тело старалось сохранить неподвижность, а рука его не послушалась. – Я знаю, что ты предпочитаешь женщин. – Как и ты, – ответил Огги. – Да, но Белль своими личными мужчинами с другими женщинами не делится. Огги улыбнулся – улыбкой дружеской, но не более. Она никак не отвечала растущему напряжению в руке, лежащей под нашей щекой. И голосом очень спокойным он ответил: – Кроме тех случаев, когда она хочет, чтобы мы эту женщину соблазнили. Мы тоже улыбнулись. – Ради денег, земель или политики, oui. – Мы улыбались той же улыбкой, выработанной столетиями в ее постели, столетиями роли пешек в ее великих планах. – Я единственный из ее линии, кто унаследовал ardeur в полной его мощи, Огюстин, а в этой новой Америке никого нет нашей крови. – Значит, последняя возможность ощутить вкус ardeur'а для меня и быть с другим мастером линии Белль Морт для тебя – сегодня. Мы кивнули, щека наша потерлась о его руку. Он отобрал руку – бережно. – Ты испуган, – сказал он, и лицо его смягчилось от удивления. – Да. – Зачем же ты покидаешь ее? – Потому что не могу остаться – чтобы оба они меня ненавидели. – Оба? Мы не могли скрыть слез – только отвернуться. Огюстин опустился на пол рядом с нами, он держал нас, а мы рыдали. – Не Белль разбила твое сердце. Это Ашер. За много месяцев мы плакали первый раз. Плакали в его объятиях, и он целовал нас, снимая наши слезы, и мы искали утешения в тех единственных руках, которым верили. В руках единственного друга. Вернулись воспоминания о них обоих на простынях, но на этот раз это меня не шокировало – я была готова, знала, чего ждать. И знала, что этот Жан‑Клод двадцать лет провел в счастливом единении с Ашером и Джулианной. Этот Жан‑Клод потерял Джулианну и Ашера – ее сожгли как ведьму, а Ашера пожирала ненависть к Жан‑Клоду, что тот опоздал ее спасти. И этот Жан‑Клод тоже все время обвинял себя. Жан‑Клод доставил раненого Ашера ко двору Белль Морт, чтобы спасти его жизнь, а платой за спасение было то, что Жан‑Клод стал на сто лет мальчиком для битья. Этот Жан‑Клод, лежащий в постели Огюстина, утратил все и всех, кого любил. Он уцепился за единственное утешение, которое мог найти, и не мне было на него ворчать. Воспоминание стало бледнеть, потому что не секс был мне важен, не Жан‑Клод, даже не Огюстин, а само переживание. |
