– Он только говорит мне, что беспокоиться не о чем.

 – Можно я... пойду наверх и поздороваюсь с ним?

 Мать взглянула на большие кухонные часы, висевшие высоко на стене над огромной плитой. Было пять минут десятого.

 – Сейчас у него фельдшер, – сказала она. – На самом деле Айвэн в таком уходе не нуждается, но фельдшера отпускать не хочет. Вильфред, фельдшер, не нравится мне, он какой-то слишком подобострастный. Спит он у нас наверху в старой мансарде, Айвэн установил там внутреннюю телефонную связь, так что в случае чего может вызвать Вильфреда к себе и ночью, если вдруг почувствует боль в груди.

 – А у Айвэна бывают такие боли ночью?

 – Не знаю, – неуверенно ответила мать. – Не думаю. Но, конечно, были, когда с ним случился приступ. От этого он проснулся в четыре часа утра, но тогда он подумал, что это желудок.

 – Он разбудил тебя?

 Мать покачала головой. У них с Айвэном были хотя и смежные спальни, но у каждого – своя. Не потому, что между ними существовало отчуждение, а просто им так хотелось.

 – Я вошла к нему пожелать доброго утра, – сказала мать, – и дать ему газеты, как всегда, а он был весь в испарине и прижимал руку к груди.

 – Надо было сразу сообщить об этом мне, – сказал я. – Джед передал бы мне телеграмму. Вам самим со всем этим трудно справиться.

 – Приходила Пэтси...

 Пэтси – дочь Айвэна. Хитроглазая. Ее главный интерес – и навязчивая идея – помешать Айвэну завещать свое состояние и свой пивоваренный завод моей матери. Документа о передаче имущественных прав Айвэна не существовало, и Пэтси, наверное, с удовольствием утопила бы меня, как потенциального наследника матери, в серной кислоте. Я же всегда приторно улыбался ей.

 – Пэтси? Зачем она приходила? – спросил я.

 – Айвэн был в клинике, когда она появилась здесь. Она звонила по телефону. – Мать умолкла ради пущего эффекта.

 – Кому? – спросил я так простодушно, как того и ожидала мать.

 Темные глаза матери весело блеснули.

 – Она звонила Оливеру Грантчестеру. Оливер Грантчестер – адвокат Айвэна.

 – Она совсем потеряла стыд? – спросил я.

 – О, окончательно, дорогой.

 Пэтси тоже всех называла «дорогими». Она, казалось мне, и убить бы могла, приговаривая: «Извини, дорогой», пока вонзала в сердце стилет.

 – Она сказала Оливеру, – улыбнулась мать, – что если Айвэн изменил свое завещание, то она опротестует это.

 – И нарочно говорила так, чтобы ты слышала.

 – Если бы она не хотела, чтобы я слышала, то легко нашла бы другое место для этого звонка. И в клинике она, конечно, была все эти дни слаще меда. Любящая дочь. Это у нее хорошо получается.

 – И сказала, что не надо вызывать меня из Шотландии, потому что она сама позаботится обо всем.

 – О дорогой, ты знаешь, какая она положительная и безупречно правильная...

 – Как прилив и отлив.

 Учтивость – скверная штука, часто думал я. Попался бы этой сахарной Пэтси кто-нибудь, кто вы сказал бы ей всю правду в лицо. Но если, натолкнувшись на откровенное противодействие, она и тут сумела бы произвести впечатление «бедной маленькой простушки», ее потенциальные критики выиграли бы меньше, чем она.