– Ал...

 – Я чувствовал себя полным болваном.

 – Это нелогично. Никто не может драться сразу с четырьмя.

 – Драться? Да я даже не рыпался. – Тут я запнулся, потому что вспомнил одну немаловажную подробность. – Хотя одну рожу я расцарапал. Тому, что боднул меня головой. Я еще раз перевернул в альбоме страницу и принялся рисовать физиономию с царапинами на щеке. Получилось. Злобные глазки сквозь круглые очки так и сверлили меня, готовые, кажется, вот-вот выпрыгнуть наружу.

 – Уж его-то ты точно узнал бы снова, – сказал Джед так, словно любовался и восхищался моим рисунком.

 – Я бы узнал их всех, – сказал я, отдавая Джеду альбом.

 Некоторое время он разглядывал рисунки, переворачивая страницы. Его лицо сделалось огорченным и озабоченным.

 – Поехали ко мне, – еще раз попытался он уговорить меня. – Ты плохо выглядишь.

 – Завтра все пройдет.

 – На следующий день всегда бывает хуже.

 – Не пугай меня. Я должен ехать в Лондон.

 Тяжело вздохнув, Джед вылез из машины и пошел на станцию. Вернулся он оттуда с билетом.

 – Я взял тебе спальный вагон туда и обратный билет на любой день, когда надумаешь вернуться. Отправление в двадцать два часа, в Юстоне будешь в семь сорок три утра.

 – Спасибо, Джед.

 Он вынул из кармана деньги и дал их мне.

 – Позвони мне завтра вечером.

 Я кивнул.

 – В зале ожидания включено отопление, – сказал Джед.

 Я с благодарностью пожал ему руку и помахал вслед, когда он тронул машину с места, отправляясь домой, к своей заботливой Флоре, которая, наверное, уже заждалась его к ужину.

 ГЛАВА 2

 Не стоит вспоминать об этой ночи.

 Физиономия, смотревшая на меня из продолговатого зеркала на дверце купе, пока поезд погромыхивал на стыках рельсов, понравится моей матери, насколько я мог судить, еще меньше, чем обычно, если учесть ее привередливость и требовательность. Фингал под глазом растекся многоцветной лужей, подбородок украсила щетина, и даже я не мог не признать, что типу, имеющему наглость быть мной, очень не мешало бы вымыть голову.

 С помощью полученных от Джеда денег и привокзальной аптеки я, как смог, привел себя в порядок, но мать все равно неодобрительно осмотрела меня с головы до ног, прежде чем отмерить минимальную дозу объятий на пороге ее дома.

 – Александр, – спросила она, – неужели у тебя действительно нет никакой одежды без пятен от краски?

 – Что-нибудь, пожалуй, найдется.

 – Ты похудел. Но выглядишь... неплохо. Не стой, однако, в дверях, лучше, если ты войдешь в дом.

 Я последовал за матерью в чопорно-изысканную переднюю архитектурной реликвии, где обитали они с Айвэном в Кресчент-парке.

 Мать, как всегда, была опрятна, изящна, женственна и строга на вид. Блестящие темные волосы, короткая стрижка. Осиная талия. Мне захотелось сказать ей, что я очень люблю ее, но я промолчал, потому что мать считала такие эмоции чрезмерными до неприличия.

 Я с детства был приучен отцом заботиться о ней. Отец научил меня почитать мать, служить ей. И не потому, что так требует долг, а по зову сердца. Мне навсегда запомнился раскатистый, неудержимый смех отца и сдержанные, но счастливые улыбки матери. Отец жил достаточно долго, чтобы я почувствовал их общее изумление, когда мальчик, о воспитании и образовании которого они так заботились и которому старались привить умение шотландских горцев охотиться, ловить рыбу и незаметно подкрадываться к добыче, выказал первые тревожные признаки своеволия.