|
Марция и Катон с первого взгляда влюбились друг в друга. Катон попросил ее руки, что вызвало в семье легкое замеша-тельство. Атия пришла в ужас, но Филипп, подумав, решил оседлать забор. То есть, будучи же-натым на моей племяннице, стать еще тестем моего злейшего врага. – Цезарь пожал плечами. – Филипп выиграл. – Наверное, Катон и Марция разлюбили друг друга, – предположил Гиртий. – Нет. Явно нет. Иначе Рим не был бы потрясен. – Тогда почему? – спросил Фаберий. Цезарь усмехнулся особенной, неприятной усмешкой. – Насколько я знаю Катона, он считает свою страсть к Марции слабостью. – Бедный Катон! – сказал Фаберий. Цезарь лишь хмыкнул и обратился к письму: – «И это все, Цезарь. На данный момент. С сожалением услышал, что Квинт Лаберий Дур был убит, как только высадился в Британии. Какие великолепные отчеты ты нам присылаешь!» Он положил на стол тут же свернувшийся свиток и взял в руки меньший, помеченный сен-тябрем. Развернул его и нахмурился. Некоторые слова были смазаны, словно на них пролили воду, прежде чем чернила впитались в папирус. Атмосфера в комнате ощутимо переменилась, словно позднее солнце, все еще ярко све-тившее, внезапно зашло. Гиртий поднял голову, у него мурашки побежали по коже. Фаберий задрожал. Цезарь был прежним, но словно окаменел. Застыли даже его глаза, прямого взгляда кото-рых не мог вынести ни один человек. – Оставьте меня, – сказал он очень ровно. Не говоря ни слова, Гиртий с Фаберием встали и выскользнули из палатки, бросив прямо на рукописях свои перья, с которых стекали чернила. О, Цезарь, как мне это перенести? Юлия умерла. Моя чудесная, красивая, неж-ная девочка умерла. Умерла в двадцать два года. Я закрыл ей глаза и положил золо-той денарий на губы, чтобы Харон дал ей лучшее место в своей скорбной ладье. Она умерла, пытаясь родить мне сына. На седьмом месяце – и никаких призна-ков того, что что-то должно случиться. Разве что она была слишком слаба. Она нико-гда не жаловалась, но я-то видел. И у нее начались роды. Она родила. Мальчик на два дня пережил свою мать. Она умерла от потери крови. Ничто не могло остановить эту кровь. Ужасная смерть! Она не теряла сознания до последнего, просто слабела, бледнела, хотя была беляночкой от рождения. Все разговаривала со мной и с Аврелией. Вспоминала, чего не сделала, брала с меня слово, что я обо всем позабочусь. О всякой всячине, например, о необходимости проветрить зимние вещи. И все повторяла, как любит меня. И как любила – с самого детства. И какой счастливой я ее сделал. Она уверяла, что у нее ничего не болит. Как она могла говорить это, Цезарь? Я же сам причинил ей эту боль. Я и тощее, словно ободранное существо. Но я рад, что этот ребенок умер. Мир никогда не принял бы человека, в котором течет твоя и моя кровь. Он раздавил бы его, как таракана. Она не оставляет меня. Я плачу и плачу, а слезы все не кончаются. Последним, из чего ушла ее жизнь, были глаза, такие огромные и голубые, полные любви. О, Цезарь, как мне быть дальше? Мы прожили вместе шесть стремительных лет. Я думал, что уйду первым. Мне и в голову не приходило, что все так скоро кончится. Шесть лет – это слишком мало. Малостью были бы даже и двадцать шесть лет. О, Цезарь, как же мне больно! Лучше бы это был я. Но она взяла с меня клятву беречься. Я обречен жить. Но как? Как я смогу жить без нее? Я ведь все помню! Как она выглядела, как говорила, как пахла, что чувствовала, как ела. Она, словно лира, зве-нит во мне и звенит. Это нехорошо. Слезы застилают глаза, я не вижу бумаги. А я должен рассказать тебе все. Я знаю, тебе перешлют это письмо в Британию. Тебе все надо знать. И я пишу, стараясь быть спокойным. Первым делом я попросил среднего сына твоего родственника Котты, Марка – он претор в этом году, – войти в Сенат с предложением устроить моей девочке госу-дарственные похороны. |
