|
По всему Риму мчались, закусив удила, черные лошади, таща за собой опустевшие колесницы, а главные плакальщицы смогли дойти только до храма Весты, где и остановились, не зная, как быть. Но тем все не кончилось. В толпе были лидеры плебса. Они смело подступили к Агенобарбу и заявили, что прах Юлии должно похоронить на Марсовом поле. Рядом с Агенобарбом стоял Катон, и они оба возмутились. Женщина? Среди героев? Этому никогда не бывать! Только через их трупы! Толпа подходила все ближе и ближе, пока наконец Агенобарб и Катон не поняли, что они на самом деле превратятся в трупы, если не уступят. Они вынуждены были дать клятву. Итак, моя девочка будет похоронена на Марсовом поле, где лежат все великие римляне. Я еще не совсем вменяем, но постараюсь устроить все быстро. Даю слово, это будет самая величественная могила. Плохо лишь то, что Сенат запретил погре-бальные игры в ее честь. Никто не верит, что толпа сможет удержать себя в рамках. Мой долг выполнен. Я обо всем рассказал. Твоя мать тяжело переживает утра-ту. В первом письме я говорил, что она выглядит на сорок пять. Теперь она превра-тилась в старуху. Весталки ухаживают за ней. И твоя маленькая жена Кальпурния. Она очень страдает. Они с Юлией были подругами. О, опять эти слезы! Из меня вы-тек, наверное, океан. Моя девочка ушла навсегда. Как мне вынести это? «Как мне вынести это?» Потрясение было столь велико, что глаза Цезаря оставались сухими. «Как я смогу дальше жить? Мой цыпленок, моя маленькая жемчужинка. Мне скоро сорок шесть, а моя дочь умерла при родах. Так, пытаясь родить мне сына, умерла и ее мать. Все повто-ряется! Бедная матушка! Как я смогу посмотреть ей в лицо? Как вынесу соболезнования? Они все захотят посочувствовать, все будут искренними. Но как же мне быть? Дать им увидеть свои глаза? Глаза человека, раненного в самую душу? Показать им свою боль? Я не могу этого допус-тить. Моя боль – это моя боль и больше ничья. Я уже пять лет не видел мою дочурку и теперь никогда не увижу. Я едва могу вспомнить, как она выглядела. Помню лишь, что она никогда меня не огорчала. Говорят, что только хорошие люди умирают молодыми. Только идеальных людей никогда не безобразит старость. О моя Юлия! Смогу ли я это перенести?» Он поднялся с курульного кресла, хотя совсем не чувствовал ног. Письмо, написанное в секстилии, осталось лежать на столе. Сентябрьское он сжал в руке и покинул палатку, чтобы не оставаться на грани безумия, за которой кончается все. Взгляд его был взглядом Цезаря, лицо выражало спокойствие. – Все в порядке, Цезарь? – спросил настороженно Гиртий. Цезарь улыбнулся. – Да, Гиртий. – Он поднял левую руку, козырьком приставил к глазам и посмотрел на заходящее солнце. – Время идет, надо чествовать царя Мандубракия. Нельзя, чтобы бритты думали, что мы скупердяи. Особенно когда мы их угощаем их же едой. Пожалуйста, проследи, чтобы все приготовили. Я скоро буду. Он повернулся. Невдалеке от палатки юный легионер сгребал в кучу уголья дымящегося костра. Заметив приближение генерала, паренек стал действовать энергичнее. Шутка ли? К нему шел сам Цезарь, которого он никогда не видел вблизи. Подойдя, генерал улыбнулся. – Не спеши гасить костер, парень. Мне нужен один живой уголек. – Цезарь посмотрел на мальчишку. – Чем же ты провинился, что вынужден выполнять эту работу в такую жару? – Я не закрепил ремень шлема. Цезарь наклонился и поднес тонкий свиток к слабо тлеющей головешке. Папирус загорел-ся. Цезарь выпрямился и держал маленький факел, пока пламя не добралось до пальцев. Только когда свиток стал разваливаться на легкие черные хлопья, он его отпустил. – Всегда следи за своим снаряжением, солдат. Только оно отделяет тебя от пики кассия. – Он повернулся, чтобы уйти в палатку, но приостановился. – Нет, не только это, прости! Еще твое мужество и твой разум. |
