Окно было двустворчатое. Неимоверным усилием он отворил верхнюю створку. И в этот самый миг за окном раздались шаги.

Ковальский замер. Кто-то прошел по двору. Потом снова настала тишина. Но уже не та плотная, какую можно было с воздухом вместе резать ножом, когда он находился в подвале, а хрупкая, ломкая, — дотронься и треснет со звоном на всю улицу.

Переждав пару минут, Станиславыч стал пролезать в образо вавшееся отверстие…

Он весь исцарапался, разорвал пиджак, в конце-концов, за цепился за что — то брюками. Но распутывать ничего не стал — рванул, и брюки пошли надвое.

Зато сразу вывалился наружу — в неяркий свет, в холод.

На свободу.

Дальше все пошло быстрее. Он весь вывозился в мокром сне гу, но холода не заметил.

Он оказался в закутке мусорного отсека больницы, между зловонными контейнерами с пищевыми отходами, пустыми коробка ми от лекарств и битым стеклом. Теперь оставалось преодолеть невысокую кирпичную кладку.

Ободранным, преследуемым собаками котом протиснулся он между мусорными ящиками, уперся в забор. Руки доставали до верха, но зацепиться там было не за что, а подтянуться, снова, как это ему удалось в подвале, уже не было сил.

Тогда он подтащил один из вонючих ящиков, погрузил в него ноги. Вонь проедала его насквозь, ноги чавкали по мерзкой полужиже. Но все это было ерундой: он поднялся почти на полметра. Лишь бы выбраться, лишь бы спастись…

Он сел на забор, осторожно стал спускать вниз свое тело, руками все еще опираясь позади о камни и, наконец, прыгнул.

Впереди простиралась заснеженная территория какой-то большой больницы. Высокие корпуса, свет на всех этажах.

Утоптанная многими сотнями больных, посетителей, медперсоналом, тропинка вела к отверстие в решетке забора, а оттуда к проезжей части, к проносившимся с шумом машинам…

Он был на свободе…

По другую сторону дороги были дома. Ковальский бросился к ним. Дворами, мимо подъездов с заколоченной фанерой выбитыми окнами, котельных…

Как, куда, зачем — он потом вспомнить не мог. Главное оказаться — как можно дальше от страшного места. Пару раз заходил в пустые подъезды. Прислонялся к радиаторам центрального отопления. Он ведь был без пальто. Но отогреться не удавалось. Страх гнал его дальше.

Недалеко от какого-то мебельного магазина он увидел какого-то прохожего, бросился к нему, но того шарахнуло от него в сторону, как от привидения.

Часы показывали пять часов и семь минут утра. Москва досматривала последние сны. Все гуще становился поток машин. Кое-где в окнах уже ярко горели огни.

Внезапно Ковальский увидел патрульную милицейскую машину и бросился к ней наперерез. Водитель стремительно остановил опустил стекло, зло выругался.

— У пьяная рожа!

Выскочил дюжий сержант, схватил Ковальского за шиворот и сразу отвернулся: мерзостью в нос шибануло.

— Да не пьян я, мужики! Вот вам крест! Не пьян, родненькие! Спасители вы мои!

От холода у него зуб на зуб не попадал…

— Ты что, дед? Ну и воняешь ты…

Менты смотрели на него с явным недоверием. Но уж больно он был жалок, и на бомжа не походил.

Пожилой человек, он плакал. Но не как алкаши, гундося что — то невнятное и облиаясь пьяными слезами, а в голос! Ры дал, хватая их за форму.

Рыданья были такими истерическими, что мужики в форме не выдержали, запихнули его внутрь, дали шинель и — что еще не обычнее — налили в бумажный стакан кофе из термоса.

Станиславыч, трясясь всем телом, стал плести какую-то околесицу. Про «скорую», санитар которой предложил подвезти до дому, про больницу, куда его под угрозой затолкали.