– она отвергнута. Демми боялась ада. Стонала во сне. А потом просыпалась в слезах. Чаще всего я тоже просыпался и начинал успокаивать и переубеждать ее.

– Ада не существует, Демми.

– Нет, он существует. Существует! Я знаю!

– Просто положи голову на мою руку. И спи.

Одним сентябрьским воскресеньем 1952 года Гумбольдт подобрал меня напротив дома Демми на Барроу‑стрит, около театра «Черри Лейн». Он был уже далеко не тот молодой поэт, с которым я ездил в Хобокен есть устриц, теперь он был тучным и расплывшимся. Неунывающая Демми – по утрам не оставалось и следа ночных кошмаров – окликнула меня с площадки пожарной лестницы на четвертом этаже, где она держала свои бегонии.

– Чарли! Смотри‑ка, приехал Гумбольдт на своем бобике!

Он наполнил собой Барроу‑стрит, он – первый поэт Америки с динамическими тормозами, так он выразился. Гумбольдт был полон загадочным автомобильным очарованием, только не умел парковаться. Я наблюдал, как он пытается задним ходом вписаться на свободное место. У меня была на этот счет своя теория: каким образом человек паркуется, таково его представление о самом себе и так он способен оценивать свои собственные габариты. Гумбольдт дважды стукнулся задним колесом о бордюр и наконец бросил это дело, выключив зажигание. Вылез из машины – полосатый спортивный пиджак и ботинки для поло на ремешках, – с размаху захлопнул длинную, чуть ли не двухметровую дверцу. Он молча кивнул, не разжимая большого рта. Казалось, его серые глаза раздвинулись еще шире, чем обычно – ну точно кит, вынырнувший за рыбачьей плоскодонкой. Его красивое лицо потолстело и подурнело. Сделалось великолепно округлым, почти буддистским, только ему не хватало безмятежности. Я оделся для формального собеседования с профессором – затянутый и застегнутый на все пуговицы. И чувствовал себя сложенным зонтиком. За моим внешним видом следила Демми. Она погладила мне рубашку, выбрала галстук, ровно расчесала темные волосы, которые у меня тогда еще были. Я спустился по ступенькам вниз, в пространство, обозначенное неоштукатуренной кирпичной кладкой, мусорными ящиками, покосившимся тротуаром, пожарной лестницей, с которой махала нам Демми, и ее белым терьером, лающим с подоконника.

– Добрый день.

– А почему Демми не едет? Кэтлин ее ждет.

– Ей нужно готовиться по латыни. Составить планы уроков, – объяснил я.

– Если она такая добросовестная, то может подготовиться и в деревне. Я отвезу ее к раннему поезду.

– Она не поедет. Кроме того, вашим котам не понравится ее собака.

Гумбольдт не настаивал. Котов он любил нежно.

Глядя из дня сегодняшнего, я вижу две очень странные куклы на переднем сиденье громыхающего и скрежещущего внедорожника. «Бьюик» весь заляпан грязью, словно штабная машина во время боев во Фландрии. Колеса смотрят в разные стороны, огромные покрышки выписывают восьмерки. В неясном солнечном свете ранней осени Гумбольдт ехал очень быстро, пользуясь воскресной пустотой улиц. Водителем он был чудовищным: поворачивал налево из правого ряда, срывался с места, тут же резко тормозил и сдавал назад. Я не одобрял его езды. Конечно, я справлялся с машиной гораздо лучше, но сравнение было совершенно абсурдным – ведь это был Гумбольдт, при чем здесь «водитель». Он крутил руль, сутулясь и нависая над приборной доской, содрогаясь от напряжения и стискивая зубами мундштук. Он был донельзя возбужден, тараторил без умолку, развлекал меня, поддевал, заваливал новостями и совершенно заморочил мне голову. Ночью он не спал. Кажется, у него пошатнулось здоровье. Конечно, он пил и накачивал себя пилюлями – большим количеством таблеток. В его портфеле всегда лежал «Индекс Мерк» – книга в черном, словно у Библии, переплете.