Шокированный собственной несдержанностью, Гумбольдт выскочил из‑за стола и выбежал во двор. Мы слышали, как он тяжело вышагивает по голышам деревенской дороги. С нами осталась Кэтлин.

– Он души в тебе не чает, Чарли, – в конце концов сказала она. – Но у него в голове засела странная мысль. Будто у тебя есть какая‑то миссия – какая‑то тайна, что ли? – и поэтому тебе нельзя доверять безоговорочно. А Демми ему нравится. И он пытается защитить ее. Но тут нет ничего личного. Ты же не обижаешься?

– Обижаться на Гумбольдта? На него невозможно обижаться, он слишком эксцентричен. Особенно как защитник невинных девушек.

Демми приятно удивилась. Какая молодая женщина не нашла бы такое внимание приятным. Позже она, как обычно без всяких околичностей, спросила меня:

– О какой такой миссии шла речь?

– А, пустое.

– А ведь ты когда‑то говорил мне что‑то такое, Чарли. Или Гумбольдт просто порол чепуху?

– Я говорил, что иногда у меня появляется забавное ощущение, будто я

– пакет, на который наклеили марку и проштемпелевали, будто на мне указан какой‑то важный адрес и кто‑то ждет не дождется моего прибытия. И содержится во мне неожиданная информация. Но это полная ерунда.

Демми – ее полное имя было Анна Демпстер Вонгел – преподавала латынь в школе имени Вашингтона Ирвинга, как раз на восток от Юнион‑сквер, и жила на Барроу‑стрит.

– В Делавэре есть голландский округ, – говорила Демми. – Именно оттуда и пошли Вонгелы.

В свое время ее отправили в пансион для благородных девиц, потом – изучать античные языки в колледж Брин‑Мор[56], но она успела побывать несовершеннолетней правонарушительницей, связавшись лет в пятнадцать с бандой угонщиков машин.

– Раз уж мы любим друг друга, ты имеешь право знать, – сказала она.

– За мной числится целый список: кража колпаков, марихуана, проституция, угон автомобилей, сопротивление полиции, аварии, больница, условное осуждение, все что положено. Но я также знаю три тысячи стихов из Библии. Погружение в геенну огненную и проклятие.

Ее отец, миллионер из захолустья, гонял на «кадиллаке», сплевывая в окно.

– Он чистит зубы средством для чистки раковин, – рассказывала Демми.

– Отдает десятину церкви. Водит автобус воскресной школы. Последний из твердолобых фундаменталистов. Правда, таких как он – целые полчища.

У Демми были голубые глаза с незамутненными белками, вздернутый носик, почти такой же решительный, энергичный и непреклонный, как и взгляд. Из‑за непомерно длинных передних зубов она практически все время ходила с открытым ртом. Элегантно удлиненную голову Демми украшали золотые волосы, разделенных пробором точно посередине, как занавесочки в доме чистюли. У нее было лицо, которое веком ранее могло выглядывать из фургона американских пионеров; очень белое лицо. Но первым делом меня поразили ее ножки. Они были несравненными. Только у этих замечательных ножек имелся волнующий дефект – носочки смотрели в стороны и коленки соприкасались, поэтому, когда она торопилась, туго натянутый шелк чулок при каждом шаге тихонько поскрипывал от трения. На вечеринке, где мы познакомились, я едва понимал ее неразборчивое бормотание, характерное для восточных штатов – почти не разжимая зубов. Но в пеньюаре она выглядела прекрасной деревенской простушкой, дочкой фермера, и произносила слова ясно и четко.

Обыкновенно часа в два ночи она просыпалась от кошмарных снов. Демми исступленно верила в Христа. Она считала, что душа ее осквернена, а потому

– она отвергнута.