– Это невозможно, – вырвалось у комиссара. Она посмотрела на него удивленно.

– Мучитель сжалился над подыхающей сукой, – сказала она. – Мало женщин из лагеря Штутхоф имели шанс стать любовницей лагерного врача– эсэсовца. Любой путь спастись был хорош. Разве вы не пойдете на все, чтобы спастись из Зоненштайна?

Комиссар, дрожа как в лихорадке, пытался подняться в третий раз.

– Вы и теперь его любовница? – спросил он.

– Конечно. Почему нет? Однако, комиссар, вы очень любопытны. Вы отважились забраться в логово, откуда нет возврата. Не рассчитывайте на мою помощь. Я равнодушна к людям, так же как и к моему любовнику Эменбергеру.

АД БОГАЧЕЙ

– Почему, – продолжала она, – во имя чего вы не захотели довольствоваться расследованием мелких краж и зачем вы проникли в Зоненштайн – место, в котором вам нечего делать? Вероятно, старая полицейская ищейка захотела чего‑то особенного? – засмеялась она.

– Преступник находится там, где его можно отыскать, – отвечал старик. – Закон есть закон.

– Я вижу, вы обожаете математику, – возразила она и закурила другую сигарету. Она все еще стояла у его постели, заботливая и готовая помочь, но так стоят не у постели больного, а около привязанного к плахе преступника, казнь которого считают деловитой процедурой уничтожения ненужной жизни.

– Я сразу подумала, что вы относитесь к категории глупцов, обожающих математику. Закон есть закон. Икс равняется иксу. Что может быть глупей! – засмеялась она. – Как будто в действительности существует определение, не принимающее во внимание силы, которой обладает человек. Закон не есть закон. Он есть сила; это изречение написано над долинами, где мы живем и умираем. В этом мире не существует истин, все ложь. Когда Мы говорим о законе, то подразумеваем силу; говорим слово «сила» – думаем о богатстве, а когда с наших уст срывается слово «богатство», мы надеемся насладиться пороками мира. Закон есть порок, закон есть богатство, закон – это пушки, тресты, партии.

Все ложь, закон не есть закон. Математика лжет, порядочность, разум, искусство – все они лгут. Вот так, комиссар. Нас, не спрашивая, посадили на хрупкую льдину, и мы не знаем зачем; нас несет в космосе, в пространстве удивительной пустоты и полноты, бессмысленное занятие, и нас несет навстречу водопадам, которые когда‑нибудь встретятся, и это единственное, что мы знаем.

Так мы живем, чтобы умереть, так дышим и говорим, так мы любим, имеем детей и внуков, чтобы с теми, кого любим и кому подарили жизнь, превратиться в падаль, чтобы распасться на равнодушные, мертвые элементы, из которых мы состоим. Карты смешали, сдали, сыграли кон, а затем убрали опять. И именно потому, комиссар, что у нас нет ничего, кроме дрейфующей льдины из дерьма и льда, за которую мы уцепились, именно поэтому мы хотим, чтобы наша единственная жизнь – это мимолетное мгновение в свете радуги, протянувшейся над пеной и паром пропасти, – была счастливой, поскольку нам от щедрости земли подарена единственная, хотя и жалкая, милость: короткое время существовать на ней. Преступление, комиссар, состоит не в том, что есть богатство и бедность, а в том, что есть богатые и бедные, что на корабле, увлекающем всех нас в глубину, есть каюты для сильных и богатых наряду с переполненными квартирами бедняков. Нам говорят, мы все умрем – и это разделение не играет никакой роли. Забавная математика! Одно – смерть бедняков, другое – богатых, и между ними целый мир, в котором разыгрывается эта трагикомедия между слабым и сильным. Бедный умирает так, как он жил, в погребе на мешке или на разорванном матрасе, а если повезет, то на кровавом поле брани.