– Что ты хочешь этим сказать? – воскликнул ошеломленный врач. – Ты еще продолжаешь подозревать?

Берлах задумчиво посмотрел на растерявшегося друга, на старое, благородное, покрытое морщинами лицо врача, никогда не искавшего в своем труде легкого пути и все же так мало знавшего людей, а затем сказал:

– Самуэль, ты ведь, как всегда, куришь сигары «Литл Роз»? Было бы великолепно, если бы ты мне предложил одну, я уже предвкушаю удовольствие закурить после овсянки.

Еще до обеда к больному, без конца перечитывавшему одну и ту же статью Эменбергера о поджелудочной железе, пришел первый посетитель со дня операции. В одиннадцать часов в палату вошел его шеф и, не снимая зимнего пальто, держа шляпу в руках, несколько смущенно сел у постели больного. Берлах прекрасно знал, что означает это посещение, а шеф прекрасно знал, как обстоят дела комиссара.

– Ну‑с, комиссар, – начал Лютц, – как поживаем? Мы опасались худшего.

– Потихоньку выздоравливаю, – ответил старик и скрестил руки за головой.

– Что это вы читаете? – спросил Лютц, пытаясь отсрочить разговор о теме своего посещения. – Если не ошибаюсь, Берлах читает медицинские журналы?

Комиссар не смутился.

– Читаю запоем, как детектив, – сказал он. – Вот так, пока болеешь, понемногу расширяешь свой кругозор.

Лютц хотел узнать, как долго, по мнению врачей, старик должен соблюдать постельный режим.

– Два месяца, – ответил комиссар. – Я должен лежать еще два месяца.

Хотел этого шеф или нет, а пришлось начинать.

– Знаете, комиссар, предельный возраст, – выдавил он из себя. – Предельный возраст на службе. Вы ведь понимаете: закон есть закон.

– Понимаю, – ответил больной не моргнув глазом.

– Всему свой черед, – сказал Лютц. – Вы должны себя беречь, комиссар, это сейчас самое главное.

– Ну, а как современная научная криминалистика, благодаря которой преступника обнаруживают, как яркую банку с конфитюром? Кто заступит на мое место? – хотел узнать старик.

– Ретлисбергер, – отвечал шеф. – Он уже принял ваши дела.

Берлах кивнул:

– Ретлисбергер и его пятеро детей будут рады повышенному окладу, – сказал комиссар и спросил: – С нового года?

– С нового года, – подтвердил Лютц.

– Итак, значит, до пятницы я продолжаю быть комиссаром, – сказал Берлах. – Рад, что закончил государственную службу, в свое время турецкую, а теперь бернскую. И вовсе не потому, что теперь нужно больше свободного времени, чтобы читать Мольера и Бальзака, а оттого, что буржуазный порядок не является лучшим.

Он хорошо разбирается во всем этом. А люди всегда одинаковы, ходят ли они по воскресеньям в Айя Софию или же в бернский собор. Крупных жуликов не трогают, а пузатую мелочь бросают в тюрьму.

Вообще на свете целая куча преступлений, и на них не обращают внимания, потому что они более эстетичны, чем бьющее в глаза убийство, о котором к тому же напишут в газетах. Мир небрежен и скверен и поэтому катится к черту. Государственной службе больше не нужна такая старая ищейка, как он, потому что слишком много пустяков, слишком много вынюхивания, а настоящая дичь, за которой есть смысл и должно охотиться, находится под охраной закона, как в зоопарке.

У доктора Люциуса Лютца от таких слов вытянулось лицо, разговор был ему неприятен, и он считал неуместным молчать, слушая такое крамольное мнение, однако старик в конце концов был болен, да к тому же уходил на пенсию.

– К сожалению, пора идти, – сказал он, проглотив эту пилюлю, – у меня в половине двенадцатого заседание в совете помощи бедным.