— А!.. Да… — отмахнулась княгиня, как-то сразу, с внезапным равнодушием оставив мысль о недоразумении.

А деятельная дама уже выскользнула из комнаты, подобрав на пороге платье, чтобы не прищемить его дверью. Хищная (по должности?) пронырливость эта внушала тревогу, и Золотинка положила себе разыскать Нуту, как только представится возможность. Пока же приходилось пробавляться болтовней.

— Рассказывай! Что-нибудь смешное, — повернулась государыня к пигалику. Оказывается, она все время о нем помнила.

Смешное — это был, наверное, сам пигалик, который пытался давеча угнаться напролом, через пень-колоду, дебри и буераки за медным человеком Порываем. Медный лоб пер, не сворачивая, а маленький пигалик добросовестно пытался ему подражать. Это и было смешно. Зимка смеялась.

Наконец она поднялась, притворно зевнула, не стесняясь малыша, скинула разлетайку, оставшись в кружевной рубашонке, и забралась под полог. Повинуясь распоряжению, девушки удалились.

Под легкой серебряной паутинкой, что занавесила государыню, не различалось ничего, кроме белесых теней; отсветы свечи на шелке придавали зыбкому сооружению призрачный, какой-то недостоверный вид. Золотинка уселась на постель, в изножье кровати, как велел ей голос из-под полога. Наступило молчание. Слишком долгое и трудное, чтобы оно вот так вот ничем и кончилось.

— Вот что… — раздался голос и дрогнул… право, стоило Зимку пожалеть. — Что у вас в Республике говорят о Золотинке?

— О вас, государыня? — удивилась Золотинка, удерживаясь на едва уловимой грани, где насмешку уже нельзя скрыть.

— Не придуривайся! — грубо, но все равно негромко, не давая себе воли, отозвалась Золотинкиным голосом Зимка. И ничего к этому не прибавила.

— Как вам сказать… Золотинка приговорена к смертной казни с отсрочкой приговора на два года. Она в строгом заключении, никаких свиданий.

— Значит, все-таки правда… — задумчиво проговорила тень под пологом, и Золотинка поняла, что великая государыня Зимка вопреки слишком известным ей обстоятельствам таила безумную надежду, что слухи о вновь объявившейся у пигаликов Золотинке все ж таки — спаси, господи! — неосновательны. Зимка нуждалась не в правде, а в утешении.

— Ты сам ее видел? — глухо, неприязненно и все равно, вопреки всему, с ожиданием чуда, какого-то чудесного избавления спросила государыня.

— Я присутствовал на суде.

— Как она выглядит?

— Осунулась. Под глазами тени и всё… Недаром считается, что удача, успех поднимают человека, делают его краше и даже, вероятно, прибавляют ума — ровно столько, сколько его изначально недоставало. А поражение… что ж, понятно, неудачник не уважает и самого себя. Жалостливое зрелище, государыня.

Что-то шевельнулось под пологом.

— Вы все-таки хотите ее казнить? — спросила Зимка, насилуя голос, чтобы не выдать никаких чувств. — Вам… не жалко? Разве вина ее… совсем непростительна? Я знала эту девушку. И уважала ее. У нее много достоинств.

— Народный приговор нельзя отменить, государыня, — строго отвечала Золотинка. — Республика и примеров таких не знает. Нет сомнения, что и в этом… весьма тяжелом случае приговор не будет отменен. Ни под каким видом, государыня.

— А что у вас в Республике говорят обо мне? — после долгого промежутка спросила Зимка много покойнее.

— Ничего особенного. Вообще ничего, — нахально отвечала Золотинка. Но Зимка словно не слышала вызова.