Будучи единственным человеком, сопровождавшим Эндрю во время похищения, она вынуждена будет терпеть допросы с обеих сторон. И, несмотря на то что она моя невеста, меня могут посадить, если я открою ей подробности дела. Давление на свидетеля, осознанное или нет, расценивается как правонарушение.

Но станет ли она преступницей, если будет давить на меня?

Я осторожно глажу ее волосы.

– Хорошо, – обещаю я. – Невиновен.

Эндрю

Разве имеет значение, почему я так поступил?

У вас, должно быть, уже сложилось впечатление обо мне. Вы считаете, что по одному поступку, совершенному сто лет назад, можно судить о человеке в целом. Или же верите, что прошлое человека никак не связано с его будущим. Я представляюсь вам либо героем, либо монстром. Возможно, если я открою вам все обстоятельства, это изменит ваше мнение обо мне, но не изменит того, что случилось двадцать восемь лет назад.

Меня мучили кошмары. Иногда я брал трубку и успевал услышать голос Элизы, прежде чем мой номер могли бы засечь. Проходя мимо полицейской машины, я покрывался испариной. Когда кто‑то из нашего дома престарелых выдвинул мою кандидатуру на пост члена муниципального совета, меня охватила паника – пока я не осознал, что прятаться лучше всего на самом видном месте. Никто не станет подозревать человека, который ведет себя так, будто у него нет секретов от окружающих.

Думайте что хотите, но будьте готовы ответить на следующий вопрос: откуда вы знаете, что не поступили бы так же на моем месте?

Можете мне не верить, но когда меня наконец поймали, я испытал облегчение. Снимая одежду, которую предстояло обменять на оранжевую робу, я одновременно сдирал кожу человека, за которого себя выдавал. Странно, но взаперти мне комфортнее, чем на воле. Каждый, кто попал в тюрьму, до этого жил во лжи.

Я провожу в камере двадцать три часа в сутки. В оставшийся час я принимаю душ и разминаю кости на спортивной площадке, где стараюсь дышать как можно глубже, чтобы избавиться от тюремного запаха.

Я дважды просил позвонить тебе. Я думал, что всем новоприбывшим гарантирован один телефонный звонок, но, как выяснилось, такое бывает только в телесериалах. Я жду Эрика, но он еще не приходил. Ему, наверное, придется распутать немало бюрократических узлов, прежде чем нас отошлют в Аризону.

Когда я был там последний раз, это был удивительный штат. Северо‑восток не идет ни в какое сравнение. Почва там цвета крови, о снеге приходится лишь мечтать, а у растений есть скелеты. Стоит выехать за околицу Скоттсдейла – и очутишься среди поселков с одной заправкой и десятком жителей. В те времена западные земли еще казались прибежищем для людей вне закона. Я слышал, что теперь эти поселки превратились в анклавы богатеев, умудрившихся отстроить многомиллионные домища на неприветливых красных утесах. С другой стороны, та часть Феникса, которую вскоре увижу я, по‑прежнему, наверное, наводнена отщепенцами – точнее, теми из них, кого удалось поймать.

В тюрьме никогда не темнеет, в тюрьме всегда шумно. Здесь звучит симфония, слагающаяся из храпа соседей и скрипа дверей, дождя, барабанящего по крыше, и змеиного шипения радиатора. Венчает созвучие металлический лязг: это надзиратель идет по коридору в компании со своим скверным настроением и ведет ключом по решеткам, чтобы разбудить всех обитателей.

Выжить здесь мне помогают лишь мысли о тебе. Сегодня я вспоминаю тот осенний уик‑энд, когда мы поехали в Киллингтон и поднялись на фуникулере к самой вершине горы. Это было в октябре, тебе было всего пять лет. Оттуда, с вершины, мы видели кольцо Киллингтонских скал, раскинувшихся на все четыре стороны; долина у подножия напоминала лоскутное одеяло из красных, золотых и изумрудных клочков, кое‑где проклепанных церковными шпилями. Купола были похожи на упавшие звезды, что запутались в складках ландшафта. Синяя лента реки Оттаукичи взрезала пейзаж по центру, разделяя его раковину на две створки.