И это еще в нормальных, благополучных случаях, когда пассажиры задерживаются в блоках (пси)‑ВМ самое большее на часы (при подборе групп туристов). Злосчастных же “некомплектов” приходилось мариновать, пока разыскиваются недостающие их сути. Представьте себе пассажиров в поезде дальнего, очень дальнего следования, который у последнего светофора перед конечной станцией (когда все оделись, достали чемоданы) стал и ни с места – час, другой, третий… да умножьте это на в тысячи раз большие, чем в обычном мире, скорости реакций и действий каждого в электронной машине, да добавьте самое главное: у каждого чего‑то не хватает, и крупно не хватает; но он, естественно, более замечает неполноценность окружающих, а не свою. Вот так – и то лишь отдаленно – можно понять психическую обстановку в ЗУ “некомплектов” и какие там царили нравы.

Пробные тела как раз и предназначались для опроса потерпевших “некомплектов” и для контроля их психики. Печальный опыт показал, что некоторые из них, очутившись наконец в теле – неважно, каком и чьем! – ведут себя безрассудно: отказываются покинуть тело после опроса, лезут в драку со служителями и т. п. Поэтому решили: лучше собственными их телами не рисковать – пусть хранятся в анабиозе до полного восстановления личностей. Пробные же тела сдавали напрокат – на дни, на недели за сходную плату – самые кимерсвильские забулдыги; для них это был промысел вроде собирания бутылок. Наиболее котировались хилые, некрасивые тела и несимпатичные лица, чтобы охотников позариться на них среди “некомплектов” было поменьше. Кроме того, с пробниками в необходимых случаях разрешалось обращаться грубо.

Обычно в желтом фургоне доставляли два пробных тела – второе для запаса, на случай, если первое выйдет из строя. Но сегодня носилки для запасного заняло тело профессора Воронова, которого предстояло вернуть в жизнь. Этот Воронов был весьма хлопотным “некомплектом”: исчезновение, интеллекта и специальной памяти об этике и эстетике как‑то слишком уж растормозило его мощный дух – он часто скандалил, орал в динамики со стены‑пульта: “Требую свободы! Верните мне личность! Верните тело! Долой насилие над личностью! Сатрапы!..” К нему присоединялись остальные, в ЗУ начинался бедлам.

На других носилках лежал ниц прихваченный ремнями пробник – долговязый мужчина с морщинистой шеей, худой настолько, что под кожей выделялись не только лопатки, позвонки и ребра, но и кости таза. Темные волосы на голове окружали аккуратную, как тонзура у католических монахов, плешь.

Сотрудники ОБХС не слишком стремились посещать комнату с выходным пультом ЗУ “некомплектов”. Пульт был в максимальной степени оснащен как для общения “некомплектов” между собой и с внешним миром: микрофонами, иконоскопами, так и для их развлечений: электронными игровыми автоматами, проигрывателями, даже имитаторами звуков, видов, запахов. Эти развлечения и общения призваны были разряжать активность и эмоции “некомплектов”– но, к сожалению, отрицательные чувства у них быстрее накапливались, чем расходовались. Пустая комната со “стеной плача” всегда была наполнена перебранками, галдежом. Когда же в ней, в зоне восприятия “некомплектов”, оказывался кто‑то из отдела, то без высказываний в его адрес – и хорошо еще, если на уровне: “Ишь, ходит! Нажевал рожу на казенных харчах, а мы здесь пропадай!”– не обходилось. Звучавшие в динамиках голоса не были, понятное дело, собственными голосами некомплектных личностей – просто каждая имела свою полосу звуковых частот и модулировала ее смысловыми сигналами. Но этак‑то получалось даже обидней.