Служитель за перегородкой сказал: “Сэйчас!”– ловко приладил к голове и телу профессора (довольно раскормленному, с волосатой спиной) контактки, расстегнул ремни, вкатил носилки под “стену плача”. Затем воткнул штекерные колодки на другом конце гибких кабелей от контакток в разъемы, вышел и запер за собой дверцу.

Наступила очередь Витольда Адамовича и Звездарика. Первый вставил кассету с изъятыми у “соискателя” Вани Крика сутями в гнездо панели, склонился над клавишами, набирал коды команд. Семен же Семенович следил за свечением индикаторов, колебаниями приборных стрелок, поворачивал корректирующие рукоятки. Восстановление травмированной личности путем введения пси‑сутей в тело одновременно из двух источников, из ЗУ и из кассеты, было занятием тонким, не алгоритмизируемым, здесь немалую роль играла интуиция операторов. На лбу Звездарика выступил пот.

Первыми вошли в тело сути из ЗУ “некомплектов”, низшие составляющие личности Воронова: они усилили, взбодрили дремавшую в теле животную Ы‑активность. Тело напряглось, выгнулось, поднялось на носилках на четвереньки, неуклюже слезло: ноги согнуты в коленях, руки в локтях, голова вперед.

– Ы‑ы! – ощерился интегрируемый профессор, выгнул спину дугой. – Ы‑ы‑ы!..

Оглядел себя, почесал грудь, начал озираться по сторонам. Заметил людей за сеткой, присмотрелся – ощерился еще пуще:

– Ы‑ы… баба! – и, весь напружинившись, потянулся туда, шагнул. Жгуты проводов натянулись, остановили его.

Витольд Адамович нажал новые клавиши. Звездарик поворотом рукоятки перекрыл поток пси‑зарядов из машины. Световые индикаторы кассеты на панели стали меркнуть на глазах: в личность Воронова вливалась похищенная суть, стержневая для его интеллекта и духовного облика.

И во внешности профессора произошли любопытные эволюции: на лице, недавно еще тупом, упрощенно сглаженном, появилось много мелких черточек, морщинок, тонких напряжений лицевых мышц, свойственных осмысленному выражению. В глазах прошли, сменяя друг друга, тревога, недовольство, изумленный вопрос к себе, стыд… Человек, приходя в себя, провел рукой по щекам, выпрямился, передернул плечами, потряс головой.

Через минуту индикатор кассеты погас. Воронов нормальными глазами взглянул на людей за сеткой, сказал звучным голосом.

– Батюшки, да здесь дамы! – и прикрылся.

Служитель вошел в отсек, снял с профессора контактки.

– Приветствую вас на Земле, Илья Андреевич! – произнес начальник отдела традиционную фразу. – Ваша одежда в левом отсеке, прошу вас туда.

– Те‑те‑те, уважаемый товарищ Звездун‑Звездарик, – Воронов поднял правую руку и, по‑прежнему прикрываясь левой, погрозил пальцем, – не делайте, как говорится, le bonne mine au mauvias jeu! [2] Я уже давно на Земле. Полгода! И вам я их припомню, эти полгода моей жизни. Как говорится, никто не забыт и ничто не забыто, да‑с!

– Ступай, дорогой, – служитель мощной дланью направил профессора к дверце, – одевайся скорей. Никто, говоришь, и ничто не забыто? А как ты меня обзывал, помнишь? Одевайся живей, приятель, мне нужен твой шиворот.

– Лаврентий Павлович, – строго сказал Звездарик, – вы на работе! Снаряжайте, пожалуйста, пробника.

– А… сэйчас! Ладно, дорогой, – обратился служитель к Воронову, который теперь спешил одеться и убраться, – уходи целый. Ничего, я не все время на работе. И теперь у тебя есть не только голос, чтобы оскорблять, но и морда.