— ослабли ноги.

— А чего ты ждал?

— Плохо дело. Надо что-то предпринять.

— Таунс прав: продолжать работу нет смысла. Мы спятили.

Несколько минут молчали, каждый был погружён в свои мысли. Белами только что немного поговорил с Кепелем, послушал его рассказ о доме в Вюрмлихе на краю Чёрного Мыса, об Инге с длинными светлыми волосами. Капитан Харрис был в коме, и Лумис находился поблизости, смачивая лоб каплями воды из его бутылки. Кроу взял на руки обезьянку и дал ей немного попить — первый раз после утренней выдачи. Теперь Бимбо принадлежал ему, и он сэкономил свои двадцать монет. Похоже на волшебную загадку: жадный загадывает желание, желание исполняется, но оборачивается ему во зло.

— Бедняга Роб, — невольно вырвалось у Кроу.

— Он только на несколько дней опередил нас, Альберт. Теперь наша очередь.

— Ради бога, прекрати, понял? Именно это я имел в виду, когда сказал, что мы погибаем и надо что-то делать.

— Послушай, Альберт. Я никогда не пробовал обмануть самого себя, никогда. Роса, что выпала несколько дней назад, была капризом, причудой матери-природы, и она может не повториться месяц. Она вселила в нас надежду, и мы начали строить самолёт, подумать только! И все потому, что Стрингер навязал нам идею, которая способна прийти в голову только лунатику. Теперь, наконец, у меня наступила полная ясность. Как ты думаешь, сколько продержится Кепель? А Харрис? А когда они дойдут до предела, мы что, будем наблюдать, как они мучаются, и не отдадим им половину своей нормы, чтобы поддержать в них жизнь? А что будет дальше? Лучше смотреть на вещи, как они есть, чем себя обманывать.

Он хотел сказать что-то ещё, но не узнал свой голос. Это был голос старика со снятыми зубными протезами, смешной и слабый. Все они были теперь старики — старики в том смысле, что подходили к краю своей жизни. Не хотелось продолжать этот разговор. Хотелось лечь и забыться сном.

— Что бы ты ни говорил, Дейв, надо действовать. Как — не знаю. Не можем же мы свернуться калачиком и ждать смерти.

Над залитым лунным светом песком замер звук генератора, и все поглотила тишина пустыни. У самолёта копошилась только одна фигура. Это был Стрингер, одинокий и беспокойный. Он расхаживал между фюзеляжем и левой гондолой, иногда прислушиваясь к голосам лётчика и штурмана. То, о чем они говорили, было для него крайне важно.

Прежде чем приняться за Таунса, Моран все обдумал.

— Слишком рано сдаваться, — решительно заявил он командиру.

— Слишком поздно продолжать, — вяло ответил Таунс.

— Парень прав, Фрэнки. Мы много сделали.

Таунс долго молчал. Он только что осмотрел обломки самолёта, намеренно держась в стороне от Стрингера. Левое крыло лежало на козлах, сооружённых из отрезанных от фюзеляжа кусков лонжеронов, скелетов ломаных сидений и клетей, в которых помещался груз. Фюзеляж стоял на песке. Правое крыло под невероятным углом торчало над примятой крышей кабины управления. До того, как они приступили к работе, все это было похоже на разбившийся самолёт. Теперь зрелище было куда безобразнее: это был самолёт, который никогда не летал и никогда не взлетит.

— Был бы у нас месяц, Лью, ну, три недели, мы имели бы какой-то шанс. Но я же сказал — воды не хватит. Уже завтра будем черпать со дна.

Весь день он по очереди приглядывался к каждому из них, творил суд над ними, пытаясь отыскать одного, виновного. Нет, это не Лью. Кроу? Белами? Нет, если только Кроу не брал для обезьянки. Кепель неподвижен — бак подвешен высоко на переборке кабины, вне его досягаемости. И не Лумис. Может, сержант? Из мести, что его принудили работать: вполне объяснимая логика поведения для такого человека. Ведь он хотел просто лежать и как можно меньше потеть, а его заставили отдавать влагу — что ж, раз так — он её восполнит.