И теперь, если мне надоедает просто смотреть на изделия, я могу их трогать, обнюхивать, открывать закрывать, заводить, катать по столу, вешать для красоты на торшер или выдувать из них разные звуки. Каждый из них имеет свою форму, и обращаться с ними можно по разному. Хотя мне никогда не ясно, правильно ли это делаю я.

Бывает, что те или иные предметы открывают мне какое нибудь новое выражение. Изгиб силуэта или сгусток теней, которые вдруг приковывают взгляд. Может, это и есть изменения в сердце, которых желает мне R? Но как бы то ни было, само это чувство длится не дольше секунды – так быстро, что я просто не успеваю его поймать. И вернуть его своими силами тоже не получается. А кроме того, такое случается очень редко и лишь с некоторыми предметами. Большинство изделий на страницах моей рукописи остаются бесстрастны, как болванчики с опущенными головами.

И хотя эти ночные открытия никак не помогают мне справиться с беспокойством, нахлынувшим после смерти старика, лучше уж развлекать себя ими, чем рыдать в подушку до рассвета.

Обычно такие «моменты открытий» продолжаются две ночи подряд. Иногда – трижды за ночь. Но бывает, что аж четыре ночи пролетают впустую. В последнее время я поджидаю их с нетерпением. Ведь для меня они – как мерцание маяка, ведущего мою лодочку в гавань к R. Вспышки света, разгоняющие мою пустоту.

* * *

В одну из таких ночей я открыла рукопись и попробовала нацарапать несколько слов на чистой странице. Я хотела зафиксировать сценку, промелькнувшую в свете того маяка, что разгоняет пустоту моей памяти. С тех пор, как исчезли истории, я делала это впервые. Карандаш в моих пальцах плясал, а буквы получались то чересчур огромными для строки, то слишком мелкими и бесформенными для чтения. Да и можно ли вообще называть эти слова словами, я уверена не была. Но все таки заставила свои пальцы пошевелиться.

Я промочила ноги в этой воде.

С этой строчкой я провозилась всю ночь. Пыталась читать ее вслух, повторяя снова и снова, но так и не поняла ни откуда эти слова пришли, ни к чему ведут.

Возвращая изделия в убежище, я заодно показала R и то, что у меня написалось.

Он долго сверлил глазами страницу, хотя строка была там всего одна. И молчал – так бесконечно, словно я разочаровала его.

– Это просто каракули, – не выдержала я. – И разбирать их не обязательно. Простите меня. Закройте это и выбросьте в мусор.

– О чем ты? – воскликнул он, очень бережно кладя мою рукопись на стол. – Это же колоссальный прогресс! Первое, что ты написала, не издырявив ластиком страницу!

– Не преувеличивайте, тоже мне прогресс… Просто каприз, не больше. А завтра я могу уже не смочь писать вообще.

– Не говори так! Твое повествование сдвинулось!

– Разве? Как то я не надеюсь… Ну, что такое «эта вода»? А отчего «промочила ноги»? Ничего же не понятно! И никакого смысла не схвачено.

– Смысл не важен. Главное – живая история, которая таится, как рыба, на дне этих слов. И как раз теперь ты подцепила ее, чтобы вытащить на поверхность. Твое сердце пытается вернуть то, что исчезло!

Он подбадривал меня. А может, просто видел, как жестко меня припечатала смерть старика, и, чтобы я не мучилась еще больше, сочинял все эти слова? Но какая разница? Покуда он добр со мной, мне все равно почему…

На глади пруда ни пылинки.

Ветер в траве предо мною рисует узоры.

Эти узоры похожи на дырки,

Которые выгрызает в сыре мышь.

Я понятия не имела, что такая история хочет мне сообщить, но продолжала вытягивать из нее по строчке за ночь. Размеры и балансы моих букв постепенно выравнивались, но когда я пыталась подобрать слово, пальцы с непривычки еще дрожали.