– Конечно, – ответил Монссон. – Ну пока.

– Ты думаешь, он смылся? – уже в машине задал вопрос Скакке.

– Во всяком случае, такая возможность у него есть. Нам придется обзвонить массу людей и не стесняться, что кого‑то разбудим. Трудная будет ночь.

Скакке искоса взглянул на Монссона, который снимал обертку с новой зубочистки. Машина въехала во двор управления полиции.

Здание полиции казалось огромным, мрачным и в это время суток совсем пустым. Они шли по широкой лестнице, и их шаги отдавались гулким эхом где‑то наверху.

По натуре Монссон был большой флегматик; и роста в нем было достаточно, и флегмы тоже. Он терпеть не мог трудные ночи, да к тому же уже завершал свою карьеру. У Скакке все обстояло иначе: он был моложе на двадцать лет, надеялся на быстрое продвижение по службе, отличался рвением и честолюбием. Однако работа в полиции успела научить его и осторожности и услужливости. Так что они, собственно говоря, хорошо дополняли друг друга.

Войдя в свой кабинет, Монссон первым делом открыл окно, потом опустился в кресло и долго сидел, задумчиво поворачивая валик своего старого «ундервуда». Наконец проговорил:

– Скажи, чтобы все сообщения по радио и телефонные звонки переводили сюда. На твой телефон. – Кабинет Скакке был напротив, через коридор. – А двери оставь открытыми.

Скакке пошел к себе и стал звонить. Через минуту за ним двинулся Монссон. Встал, прислонившись к дверному косяку и пожевывая зубочистку.

Зазвонил телефон. Скакке сделал пометку.

– У человека, стрелявшего в Пальмгрена, почти не было шансов выбраться из ресторана. Его действия до того, как он выстрелил, отдают фанатизмом, – сказал Монссон.

– Как при покушении по политическим соображениям?

– Примерно. А потом ему каким‑то чудом удается уйти, и дальше он ведет себя уже не как фанатик. Он паникует.

– Поэтому ты и думаешь, что он попытается уйти из города?

– И поэтому тоже. Он входит в ресторан и стреляет, не думая о последствиях. Но потом его, как и большинство преступников, охватывает паника. Он просто‑напросто боится и хочет только одного: как можно скорее оказаться подальше от этого места.

«Теория, – подумал Скакке. – К тому же слабо обоснованная». Но ничего не сказал.

– Конечно, это всего лишь так называемая теория, – продолжал Монссон. – Хороший криминалист не станет заниматься теориями. Но в данный момент я не вижу никакого другого подхода.

Ночь была трудной, поскольку ничего не случилось. На вокзале и дорогах, ведущих из города, остановили нескольких человек, по приметам похожих на преступника. Никто из них, по‑видимому, отношения к этому делу не имел, но их имена на всякий случай записали.

Без двадцати час с вокзала ушел последний поезд. Без четверти два из Лунда сообщили, что Пальмгрен жив. В три часа оттуда пришло новое известие. Фру Пальмгрен чуть не в шоковом состоянии, и вести допрос практически нельзя. Тем не менее она сказала, что рассмотрела стрелявшего и уверена, что не знает его.

– А он, похоже, шустрый парень, этот лундский констебль, – зевая, сказал Монссон.

Сразу после четырех опять позвонили из Лунда: врачи решили пока что не оперировать Пальмгрена. Пуля вошла в голову за левым ухом, и трудно сказать, какие причинила нарушения. Общее состояние пациента для данных обстоятельств хорошее.

Общее состояние Монссона хорошим не было. Он устал, у него пересохло в горле, и он без конца ходил пить воду в туалет.

– А можно жить с пулей в голове? – спросил Скакке.

– Да. Такие случаи бывают. Иногда ткань образует оболочку вокруг пули, и человек поправляется.