По планировке и площади каюта Зины Патиашвили походила на каюту Аркадия как две капли воды: четыре койки, стол, скамья, шкаф и раковина. Однако в комнате царила совсем иная атмосфера. Вместо запаха мужского пота в воздухе витали ароматы крепких духов. Дверца шкафа вместо девиц Гурия и обидинской иконы была украшена кубинскими открытками, аляповатыми поздравлениями к женскому дню, фотографиями детей в пионерских галстуках, вырванными из журналов портретами кинозвезд и музыкантов. На одной фотографии пухлый Стас Намин, звезда советского рока, с другой хмурился Мик Джаггер.

– Это Зинина, – Наташа Чайковская показала на Джаггера.

Остальными соседями оказались: «мамаша» Мальцева, старейшая работница из цеха Аркадия, и маленькая узбечка по имени Динама, названная так в честь электрификации Узбекистана. Тем самым родители подложили большую свинью невинному ребенку, потому что в более утонченных местах Советского Союза «динамами» звали кокетливых девиц, которые пьют и едят с мужчинами за их счет, потом отправляются якобы в туалет и исчезают. Подруги, зная об этом, звали ее Динка. Ее черные глаза беспокойно бегали на плоском лице. Волосы были собраны в два хвоста, смахивающие на черные крылья.

По таком важному случаю Наташа даже не стала мазать губы помадой. За глаза ее называли «чайкой» в честь одноименного лимузина с широким капотом. Она могла раздавить Стаса Намина одной рукой, а Джаггера – одним пальцем. Наташа занималась толканием ядра, но имела душу Кармен.

«Мамаша» Мальцева сказала:

– Зина была хорошей девочкой, душевной, ласковой. – В честь гостей она надела шаль с бахромой, а сейчас сидела и штопала сатиновую подушку с вышитыми волнами и приглашением: «Добро пожаловать в Одессу». – И еще смешливая такая, – добавила она.

– Зина была добрая, – вставила Динка. – Часто спускалась в прачечную и приносила мне бутерброды. – Как большинство узбеков, Динка говорила по русски с акцентом, проглатывая окончания.

– Она была честной советской труженицей, которой будет очень не хватать в коллективе. – Наташа, как и всякий член партии, обладала привычкой вещать, словно радиоприемник.

– Это ценные показания, – заметил Слава.

Верхняя койка была убрана. В картонный ящик из под мороженой рыбы уложили вещи Зины: одежду, обувь, магнитофон, кассеты, бигуди, щетки для волос, серую записную книжку, ее фотографии – в купальном костюме и вместе с Динкой, индийскую коробочку для бижутерии, обтянутую цветной тканью с нашитыми стекляшками. Над койкой в переборку был вделан динамик, оповещавший команду об авралах и пожарных тревогах. Зина состояла в пожарной команде камбуза.

Аркадий безошибочно мог сказать, кто на какой койке спит. Пожилые женщины всегда занимают нижнюю, а на одной из них лежали подушки из разных портов – Сочи, Триполи, Танжера, – «мамаша» Мальцева любила отдохнуть на мягком. На тумбочке Наташи лежали брошюры типа «Последствия социал демократического уклона» и «Как сделать кожу чистой». Вероятно, одно вытекало из другого – немалое пропагандистское достижение. На верхней койке Динки стоял игрушечный верблюд. Они превратили свою каюту в настоящий дом, что никак не удавалось мужчинам, и Аркадий чувствовал себя здесь непрошеным гостем.

– Нас интересует, – сказал он, – почему исчезновение Зины осталось незамеченным. Вы были ее соседками. Как же вы не заметили, что ее нет целые сутки?

– Она была такая непоседа, – ответила Мальцева. – Да и работаем мы в разные смены. Сам знаешь, Аркаша, что мы вкалываем ночью, а она – днем. Временами мы не встречались сутками. Трудно поверить, что мы никогда больше ее не увидим.

– Я понимаю, вы расстроены. – Аркадий не раз видел, как «мамаша» Мальцева плакала, если в фильмах про войну убивали немцев.