— Не знаю, — честно сказал Норвуд.

Сперва-то он и вправду оставаться намерен не был. Да и зачем? Еще там, дома, он принял решение, что отыщет суженую, посадит на корабль и увезет, благо, был у него и дом, не хуже баронского, и золото, и меха драгоценные, и… многое было.

А вот не смог.

Хотел, но…

— Не знаешь, это хорошо, пожалуй… ей еще рано из-под родительского крыла, пусть и поздоровела, но мало ли. У вас края студеные, недобрые, — она прикрыла глаза, и видно было, как бегают они под тонкой кожицей век, будто и вправду видит эта женщина что-то, Норвуду неведомое.

А может, и видит.

Края… не сказать, чтобы суровые. Да, здешние зимы мягче, а земля богаче, но и свой дом Норвуд любил, что сизое море, которое благоволило к смелым, а трусов проглатывало. И не трусов тоже, но то судьба. Скалы любил. И сизые дерева. Весну с запахам хвои да живицы. Скорое лето. И зиму тоже.

Огонь в камине.

Отблески на окованных золотом щитах. Песни… песен давно уж не звучало за столом Проклятого дома. Как и детских голосов. И вовсе голосов, ибо…

— Все сложится, — движение глаз остановилось. — Не спеши, волк… и на дочку мою не гляди, она поймет, просто… не отгуляла свое, не выдурилась. Что до маеты твоей, то… стало быть, не все там ладно.

И рыбий хвост в рот сунула.

— Там — это во дворце?

— Выходит, что так, — спокойно ответила Аграфена Марьяновна, рыбьего хвоста изо рта не выпуская. — Ладора вам дала благословение. Слушай его. И себя тоже.

И ушла, неспешно, уже широко, по-утиному расставляя ноги, пусть бы в пышных складках летника и не виден был живот.

Норвуд же остался.

Озадаченный.

И выходит, что это вот чувство, неправильное, раздражающее, не просто так? А если так, то почему эта женщина не выказала беспокойство? Речь ведь идет о её внучке и…

— Много будешь думать, голова треснет, — проворчал Бьорни, выбираясь из тени, в которой и пристроился дремать. Правда, с тенью он слился, почти растворился в ней. — Кого из наших кликать?

— Да… пока никого, — Норвуд потер шею, окончательно успокоившись. — Хотя… пошли кого на рынок… или в город. Пусть погуляют, послушают…

Он почесал шею.

— Марун пусть сходит, только… не человеком.

— День же ж…

— Ничего, перетерпит. Пусть вон, в канаве изваляется, сам тощий, дохлый, сойдет за кобеля бродячего…

Бьорни усмехнулся, но говорить ничего не стал.

Кивнул лишь.

— А ты…

— Поглядим, — говоря по правде, Норвуд пока и сам не знал, что будет делать.

Ко дворцу он отправился налегке, стараясь держаться в тени. И проклятый дар отзывался, как никогда легко. Оттого и люди, кои встречались по дороге, если и глядели на чужака, то рассеянно, разом забывая, кого видели. Он выбрался из восточных ворот, поставленных больше для порядку, ибо город давным-давно разросся, выплеснулся по-за пределы стен. И уже там Норвуд свернул на набережную.

Пахло от озера водой и рыбой, деревом мокрым да и всем тем, чем обыкновенно пахнет на пристани. Здешние, малые, служили рыбакам. И по озерной глади суетливо сновали лодки и лодчонки, порой сотворенные вовсе наспех, по мнению Норвуда не годные, чтобы доверить им жизнь человеческую. Но местные люди полагали иначе.

Впрочем, берег и рыбаки были Норвуду мало интересны.

Он с легкостью отыскал нужную тропку, которая повела наверх. Она легла заячьей петлей, минув и дома, и домишки, нырнув в низкий березняк, что карабкался по склону.