— Доброго дня, — вежливо поздоровалась Аглая.

— Не узнала?

— Н-нет…

В душе появилось подозрение.

Такое вот… нехорошее подозрение.

— Ага… я вот теперь тоже себя не узнаю. Всякий раз смотрю в зеркало и пугаюсь. Правда, уже не до обморока… чтоб ты знала, до чего неприятно в обмороки падать, — сказала девица, на лавочку опираясь локтями. И ноги вытянула, да так, что подол платья едва ли не до колен поднялся.

— Мишанька…

— Ага… Мишанька… только и осталось, что имя. Да не дергайся. Я уже не злюсь. Почти, — девица, в которой угадывалось — теперь Аглая это видела — некое сходство с мужем её, широко улыбнулась. — Только обмороки… еще ладно, когда поймают, а если нет? Этак и зашибиться недолго.

Она почесала грудь.

— Зудит.

— Это от пота. А обмороки — потому что сосуды слабые. Иногда еще сила сказывается, если не стабилизирована… — Аглая почувствовала, что краснеет. Густо.

Тяжело.

И… и еще немного, она точно под землю провалится. От стыда.

— Ага… то есть, как стабилизируется, так и пройдет?

— Н-не знаю… н-наверное.

Мишанька хмыкнул.

И сказал:

— Да не трясись, говорю… назад меня вернуть можешь?

— Я пыталась. Не получается, — вышло донельзя жалобно, и Аглая почувствовала, что еще немного и расплачется. От обиды. И от беспомощности. И вообще от всего, что навалилось. — У меня ничего не получается!

Она шмыгнула носом.

Она не будет плакать. Не будет и все тут…

— Не реви, — сказал Мишанька. — Не поможет… я уже понял. И отца не бойся. Сказал, что сам виноват… я вот спросить хотел. Я и вправду настолько виноват? Ну… наговорил всякого. Дурак был. Может, и остался, но вот чтобы так…

— И-извини.

Слезы все равно потекли. Аглая хотела их сдержать, а они потекли. Вдруг.

— Понятно, — вздохнул Мишанька тяжко и, вытащивши платок, протянул. — На от, пока не увидел кто… бабы тут злющие. Заклюют.

— Это они не сами… это… обстоятельства.

— Ага…

— И я… я не хотела вот так! Я не собиралась. Я тебя любила… наверное.

— И я любил. Наверное, — он теперь на Аглаю не смотрел, но голову задрал, любуясь то ли деревами, то ли птичками, то ли просто тем, как текут облака. — Нет… честно любил.

— И я… честно.

— Я ведь не обижал тебя. Старался. Ну, если и обижал, то не нарочно… все выходит не нарочно. И как теперь?

— Не знаю, — Аглая мяла платок. Слезы высохли. А осталось… что осталось, помимо ощущения неправильности. — Почему так все получилось?

— Вот и мне хотелось бы знать. Может, потому что оба были… дураки?

— Были?

— Надеюсь, что были, но вот что-то подсказывает, что дурь — дело такое, скоро не выведешь… я от смотрю на этих красавиц, и как-то не по себе становится. Кстати, — Мишанька сел вдруг ровно. — Глянешь кое-что?

— Что?

— Сильноведьмовское зелье.

— А такое бывает?! — Аглая искренне удивилась.

— Бывает, как видишь, — Мишанька вытащил фиал из темного камня. — Говорят, если его выпить, то красавицей станешь страшною… ну, то есть, не страшною, а красавицей-раскрасавицей, в которую прямо с первого взгляда человек возьмет и влюбится.