— Лестница… про неё в рукописях тоже упоминалось. И про дом божий, от которого камни и пошли. Правда, мне лично куда ближе версия, что боги, откликаясь на призыв верующих, снисходили в места молитвы. И уже потом алтарные камни и принимали силу их. Правда в том, что таких камней было изначально немного.

Солнышко грело Лику.

И так хорошо сиделось… озеро где-то внизу, переливалось теменью, что тафта, которую сестрица себе на платье прикупила, а Лике вот только поглядеть позволила.

Издали.

Ну и ладно…

Зато небо золота полно, и облака на нем, словно шелками вышиты. И так хорошо, как у Лики никогда-то не выйдет.

— Камни появлялись в разных местах. И… суть разных богов сохраняли. В основе дворца лежит один… это вот второй. Осколок. Когда-то давно алтарь Моры раскололи, уж не знаю, зачем…

Жалко.

Стало быть, прежде камень был больше. И света вмещал больше. Или… как-то папенька сказал, что даже самая малая частица чего-то сохраняет свойства целого. Может, если с божественной сутью, то оно тоже так? Лика накрыла камешек ладошкой.

— Главное, что осколки сохранились здесь. А камни были свезены в Китеж. И убраны в храмы.

— Зачем? — искренне удивилась Лика.

Не то, чтобы она сильно в вере упорствовала. Как все… в храм наведывалась, оставляла у алтаря, что зерно, что выпеченный хлеб. И она-то, по матушкиному наставлению, пекла сама, хотя ныне хлеб можно было и в храмовой лавке прикупить, как зерно, и цветы, и все остальное, что для подношения надобно.

Свечи особенно красивые были.

Золоченые.

Или перламутром крытые.

— Зачем… сложный вопрос. Храмы сперва зарабатывали, допуская паломников к алтарям. И на чудесах тоже, но… потом чудеса прекратились. Тогда-то и было решено считать, что божественная сила иссякла. Камни убрали, алтари заменили… в том и смысл, Лика. Они не должны были засветиться!

— Но светится же ж, — возразила Лика, поднимая камешек на ладони.

Теперь он и вовсе сиял ярко, странно, что глаза не резал.

— Светится, — странным голосом ответил Славка. — И… и выходит, что… я ничего-то не понимаю!

— Бывает, — Лика погладила его, растерянного, по плечу, утешая. — Ничего. Поймешь еще… какие твои годы.

Так маменька папеньке говаривала, когда он сетовать начинал, что характерно, тоже на свое непонимание. Небось, это у умников обыкновение такое.

Пускай себе.

Мутный взгляд наставника задержался на Дурбине. И под взглядом этим стало… неуютно. А тонкие губы растянулись в усмешке, будто добрейший Амвросий Ульянович догадывался о мыслях, Дурбина мучивших.

— А он тут зачем? — поинтересовался Аверсин пренедовольно.

— Пускай… женщины любят обходительность. Возьми… — это уже сказано было Дурбину, и тонкий палец указал на черный кофр. — Будешь помогать. Привыкать…

Во рту блеснули белые зубы.

И тончайший язык скользнул по ним, собирая эту белизну.

Дурбин заставил себя склонить голову, изображая почтение. А ведь прежде получалось, и усилий-то прикладывать не требовалось, нужно было лишь подумать, чем тот или иной человек будет полезен в его, Дурбина, жизни да карьере. Теперь же…

Кофр наощупь показался склизким. Ощущение это длилось всего миг, но Дурбин едва удержался, чтоб не отбросить эту отвратительную вещь.

Но все-таки удержался.

Поклонился.

Молча.

И это, кажется, понравилось наставнику.