А вот толпа загудела, только гудение это было тревожным, чувствовались в нем и страх, и недоумение, и гнев скрытый, который того и гляди выплеснется.

На кого?

Аграфена Марьяновна убрала недожеванное мясо и поглядела на людей.

На небо.

На солнце, что еще не коснулось крыш, но осталось до того самая малость. И крыши эти уже вызолотились угасающим вечерним светом.

Вздохнула.

И руки подняла, дотягиваясь до света, а тот и поплыл, что в пальцы, что сквозь них, по запястьям и в рукава, наполняя их до края.

Кто-то ахнул.

Аграфена Марьяновна же, зачерпнувши света горстью, щедро плеснула его на алтарный камень. Ставленный уже в поздние времена, был он велик, огромен просто-напросто, и длинен, и уродлив, несмотря на цветы, что его украшали. Цветы-то к концу дня подвяли, а над разложенными подношениями кружили мухи. Но свет… свет ничего-то против мух не имел.

Он вошел в камень.

И камень стал солнцем.

Он вспыхнул так ярко, что и Аграфены Марьяновны глаза заслезились. Отшатнулся жрец, заслоняясь от света. Кто-то охнул, кто-то завыл, опять же громко, страдаючи. И подумалось, что этим людям и чудо-то не в прок, но Аграфена Марьяновна глаза вытерла.

И сказала строго:

— Идите по домам, добрые люди. Готовьтесь.

— К чему, матушка? — спросила женщина, что стояла на высокой ступеньке, почитай, у самого алтаря.

— Злое идет, — Анна коснулась пылающего камня, а потом этой вот женщины, оставляя на челе отпечаток высшей силы. И женщина посветлела ликом.

Улыбнулась.

Поклонилась до земли.

— А беда твоя больше не беда, — произнесла Анна. — Иди и… только, как оно случится, себя береги. Добре?

— Д-да, матушка…

Анна хотела ответить, что вовсе она не матушка, а матушка вона, рядом стоит, глядит на жреца, который её-то взглядом сверлит, но промолчала. Вот не нравился ей этот человечек.

И те, что за его спиной стояли.

И те, что из храма выглядывали, словно мыши из старого амбара. И сам храм тоже не нравился. Уж больно темен, страшен, тесен.

Нет уж… другое надобно, и Анна, сполна зачерпнув света, поднесла сложенные лодочкою ладони к губам, да дунула, что было силы. С ладоней поднялся ворох искр, что превратились в бабочек, а те, закружились, множась на глазах, чтобы осыпаться на площадь сияющим дождем.

И стало легче дышать.

Будто та пакость, что повисла над городом, нет, не сгинула, но отступила, отползла, испугавшись этого вот света.

— Нет зла в ведьмах. Нет зла в магах. Нет зла в боярах или селянах. Зло в людях, а кто уж тот человек, тут не угадаешь, — сказала Аграфена Марьяновна. — Так что, идите, люди добрые, домой. Да заприте двери. Закройте ставни. Спрячьте малых да слабых.

— Па-а-аберегись! — донеслось с краю рынка.

— Правьте мечи, у кого есть, а у кого нет — топоры да косы, вилы, луки… готовьтесь, что ныне тяжко будет, — закончила Аграфена Марьяновна. — Тяжко будет, но…

Жрец подобрался бочком, бочком и за руку схватил.

— Что ты несешь…

И с воем откатился, закружился, сбивая рыжее пламя, а после вовсе упал.

— Идите. И не слушайте тех, кто говорит, что надобно людей резать, ведьм там или еще кого… что, когда вы всех порежете, тогда-то и счастье наступит.

Аграфена Марьяновна поглядела на прислужников, которые под этим взглядом попятились, да только в храме скрыться не успели: захлопнулись тяжелые кованые двери, отрезая люд от божьей благодати.

— Не бывает такого, чтобы счастье на крови безвинных… а потому… идите.

И рукой махнула.