И все-то отступили. Ежи просто лежал. И лежал. И по старой привычке считал мух, которые гудели над самым ухом и порой даже садились на лоб, не испытывая ни трепета перед ведьмаком, ни уважения к нему же.
С раздражением росло и чувство голода. И когда разрослось окончательно, Ежи сел.
Сел и…
— А я уж думал, все, — с немалым раздражением произнес Евдоким Афанасьевич, вставая перед Ежи.
— Я уж тоже думал, что все, — Ежи потянулся, разминая затекшее тело. Сила внутри колобродила, но как-то так, без особого энтузиазма. — И с вами тоже. Как вы их не почуяли?
— Так и не почуял. Откуда мне было знать? Или думаешь, я их в прежней жизни встречал?
— Встречали?
— Боги миловали, — Евдоким Афанасьевич выглядел несколько более прозрачным, нежели обычно.
— Вы… как? — осторожно поинтересовался Ежи.
— Домой надобно, — призрак задрожал. — Дом с поместьем связан, там всяко спокойней будет.
И Ежи с тем согласился. Каким бы ни был тот, старый дом, в нем и вправду всяко спокойнее будет.
— Погодите, — он вытащил фиал и отметил, что некогда черный камень побелел. Стало быть, выпили. И получается… получается, что он сам дал нежити силы? И хорошо бы остальные камни проверить, пусть даже они в зачарованном ларце хранятся, но…
Ежи сжал фиал в руках, направляя сытую ленивую силу свою к камню. И та подчинилась, пусть не сразу, но куда охотнее, чем прежде.
— Я… видел всю их жизнь. От рождения.
— Души помнят.
— Я… мне это не слишком понравилось. Не то, что помнят, а то, что я видел. От этого можно как-то избавиться?
Евдоким Афанасьевич промолчал.
Стало быть, не выйдет.
— И что, теперь я всех вот так видеть буду?!
— Не знаю. Поживешь — поймешь.
Ежи хотел было ответить, что он и без подобного опыта обойдется, но промолчал, потому как кто его спрашивает? Камень же наливался силой, а Евдоким Афанасьевич обретал былую плотность.
— И мне наука будет, — проворчал он, останавливаясь подле окна. — Слишком уж уверился я в собственной неуязвимости.
Анастасию Ежи услышал прежде, чем увидел.
— Да есть мне куда податься, — ее голос звенел как-то так громко, что Ежи даже поморщился. Ныла голова. И шея. И сердце. И все-то тело.
То ли от переизбытка силы, то ли от того, что он лежал долго и в неудобной позе.
— Смею вас заверить, что в моем доме к вам отнесутся со всем возможным уважением, — Радожский тоже говорил громко. — Я настаиваю, в конце-то концов!
— Настаивайте, — разрешили ему.
А Ежи почесал руку и подумал, что этого, чересчур уж резвого, надо было еще там, на озере, проклинать.
— Вы не можете вот так жить одна!
— Почему?
— Это… это просто неприлично!
— Почему?
— Вы… издеваетесь?
Ежи мысленно присоединился к вопросу.
— Я интересуюсь, — уточнила Стася. — К тому же я не одна.
— С котиками.
— И с Евдокимом Афанасьевичем.
— Он дух!
— С Ежи?
— Лучше бы он был духом!
— Поговорите, может, и согласится.
Ежи заранее решил, что не согласится. Во-первых, в человеческом бытии были свои несомненные преимущества, а во-вторых, обойдутся.
— То есть, вы собираетесь жить с… посторонним мужчиной…
— С двумя. |