Прежний Дурбин озаботился бы и обувью приличной.

И букетом, составленным цветочницею.

Прежний…

Умер.

Кажется.

— Хорошо. Наверное, — Аглая повернулась и губы её слабо дрогнули, точно она собиралась улыбнуться, а может, наоборот, расплакаться. — Она спит…

— Это правильно. Сон полезен.

— Меня просят при ней остаться. Денег обещают. И… и я, наверное, соглашусь. Не из-за денег. Хотя… не стоит обманываться, деньги мне тоже нужны.

— У меня есть.

— Это ваши, — Аглая покачала головой.

— Не имеет значения, я готов…

Она прижала палец к губам.

— Я знаю, — сказала это спокойно и ничуть не обидно. — И что вы отдадите мне все, и даже больше. И… и может, так оно и надо. Мне всегда говорили, что меня будет содержать муж. Что мне не надо забивать голову пустяками, что главное быть красивой, очаровательной и держать дом. А теперь я думаю, как оно может так, чтобы это было главным, когда вокруг такое? Я, наверное, совсем даже непонятно говорю?

— Понятно.

— Врете вы все, я сама себя не понимаю. Но… но знаю, что хочу, чтобы у меня было что-то свое. Не мужа. Не им подаренное. Не им купленное. И не вами. Не потому, что вы или он плохи. Нет. Просто… свое.

Никита чуть склонил голову.

Прежний Дурбин нашел бы правильные слова. Он умел говорить красиво, а теперь, наверное, в голове что-то повредилось, если Никитка молчит и смотрит.

И она молчит и смотрит.

— Я не думаю, что мое присутствие здесь будет долгим, — Аглая первой решается нарушить тишину. — И если вы еще не говорили…

— Барон будет рад принять вас в любое время. И на любых условиях. Это его слова.

— Тогда… наверное, хорошо?

— Наверное.

— Ты не обиделся.

— Нисколько.

— Правда?

— Клянусь.

И тогда она улыбнулась по-настоящему. Наверное, эта улыбка стоила того, чтобы ненадолго задержаться в городе. Пусть даже ни на что, кроме улыбки, Дурбин рассчитывать не мог. Но… ему и её достаточно.

Глава 12. В которой идет разговор о делах насущных, а также вскрываются некоторые старые секреты

…и помни. В работе с клиентом недопустимо проявлять раздражение или, паче того, злость. Просто бьешь и улыбаешься.

Очнулся Ежи от голода. Он именно что очнулся, поскольку сном его то состояние точно не являлось. Он явственно отдавал себе отчет, где находится и что происходит.

Он слышал и как оборвалась, ударила по пальцам тонкая струна. И как закричала женщина.

Громко.

Он видел, как вскипела её душа, поглощаемая тьмой, и как эта тьма рассыпалась, ибо обретено было равновесие. И равновесие Ежи тоже видел.

Потом… потом его унесли.

И оставили в покое.

Ненадолго.

Пришел Радожский. Долго стоял. Смотрел. Порывался что-то сказать, но промолчал, верно, решив, что говорить с человеком беспамятным по меньшей мере глупо. Ушел, чтобы вернуться с Дурбиным, который взялся осматривать. И не то, чтобы Ежи был против осмотра, он явственно осознавал, что помощь целителя лишней не будет, но вот само прикосновение к нему постороннего человека пробуждало силу внутри Ежи к движению. Если бы он мог говорить, предупредил бы.

Но говорить он не мог.

К счастью, сила все-таки не тронула Дурбина, и он отступил.