Норвуд неплохо научился сдерживать ту свою натуру, о которой в обычное-то время и вспоминать не любил. И если в первые годы он держался от людей, опасаясь не совладать с волчьей сутью, то после ничего, как-то приспособился.

Теперь вот…

— Я виноват, — Марун повторил это в сотый раз и сжался, мелко вздрагивая всем телом. — Я просто не подумал… я…

— Если с ней чего станет, я тебе сам шею сверну, — проворчал Бьорни, избавляя Норвуда от необходимости говорить.

И ватага кивнула.

Норвуд же… он крепко сомневался, что выйдет произнести хоть слово. И Марун, чуя гнев стаи, смолк. А человек вот наоборот заскулил, заелозил ногами по песку, пытаясь уползти.

— Говори, — выдавил из себя Норвуд.

Получилось.

С трудом, но получилось. Только зубы клацнули. И звук этот, вышедший донельзя громким, заставил человека замереть с выпученными глазами.

— Суда! — выдохнул он. — Требую суда царева…

— А я тебе говорил, — пробормотал Бьорни в сторону. — Уводить надобно…

Надобно.

Толпа, что собралась на берегу, росла. И пусть пока людей было не так, чтобы много, стая справилась бы, но… эти-то вон ни в чем не виноваты.

За что их?

А гомонят, и пробиваются вперед мужики, кто с топором, кто с ножом. Вон, и дреколье в руках. Готовы защитить своего. И попробуй объяснить, что это вовсе не свой, что гниль и дрянь — не поверят же.

Не свею.

— Суда? — этот голос, обманчиво ласковый, заставил толпу замолчать. А человек вновь замер.

Князь же Радожский, который еще горел заемною поглощенною силой, обвел людей, собравшихся на берегу, взглядом.

— Что ж, будет тебе суд.

— Некогда… — проворчал Бьорни, а Марун, чуя, что все складывается вовсе не так, как хотелось бы, втянул голову в плечи.

…на корабль пойдет.

И будет сидеть там до самой осени, крыс гонять да за порядком следить. Небось, корабль большой и не потеряется. Наверное.

— А ты, кто таков, мажик? — донеслось из толпы.

— Я? — Радожский криво усмехнулся, и глаза его полыхнули алым, но это, кажется, только Норвуд и заметил. — Я, милостью всех богов, князь Радожский…

Слово было сказано, но людей не особо впечатлило.

Впрочем, князь вознес руку над головой, чтобы все видели.

— …третий из Царевой сотни.

Над белою ладонью развернулся царский сокол. Развернулся, взмахнул крылами и рассыпался сонмом искр, заставив толпу податься прочь. И тихо так стало, до того тихо, что слышно было, как трется о камни вода. А человек, лежавший на песке, всхлипнул, неловко перевернулся на живот и пополз, извиваясь всем телом.

— Боярин… прости, боярин… в заблуждение ввели… обманули… ведьмы подлые заморочили… посулами своими… обещали… многое обещали.

Он дополз до Радожского и попытался поцеловать грязный сапог.

— Ничтожество, — поморщился Бьорни.

А Марун лишь вздохнул в очередной раз.

— Зато заговорит, — Стагни почесал голый зад и пожаловался. — Неудобно… может, на корабль кого послать…

— Марун

— Понял, — младший с превеликой радостью бросился к берегу, и в воду вошел, что нож в масло. Вот же… сколько лет уже, а эта молодецкая дурость в нем так и не повывелась. Хотя…

— Кто? — задал Радожский вопрос.

— Ведьмы! — осознав, что прямо сейчас убивать его не станут, человек определенно осмелел.