– Безумное решение он принял. Да, твой муж принял глупое решение, правда же?

Кадзу сразу поняла, о чем речь, и ее больно ранило, что новость, которую еще не сообщил муж, уже дошла до ушей старого знакомого, наглого «политического врага». Она разыграла неосведомленность, но специально сделала это неловко. За этим притворством – изобразить, будто она пребывает в неведении, – сквозили радость и гордость. А обиду на мужа, столь деликатного в отношениях с чужими людьми, Кадзу умело перенесла в политику.

– Какое решение? Если вы о шалостях мужа, оставьте это. Я твердо намерена закрывать глаза на такое.

Гэнки пропустил ее замечание мимо ушей; он говорил исключительно по делу. Это было странно, непривычно.

– В любом случае решение неверное. Это погубит его политически. Что ты собираешься делать? Как жена, ты просто обязана упросить мужа передумать. Договорились? Я тебе как давний друг советую.

На этом телефонный разговор прервался.

Примерно тогда же дом Ногути навестил глава комитета Кусакари; снова и снова приходил генеральный секретарь. Кадзу, хоть и пребывала в «Сэцугоан», от верного слуги получала исчерпывающие сведения о ежедневных посетителях дома Ногути. Время посещения, время ухода, дела, которые они обсуждали, настроение хозяина.

Спустя три дня после телефонного разговора с Гэнки новость о том, что Ногути выдвигается на пост губернатора Токио, появилась в газетах.

Это было так похоже на Ногути: вечером того дня, когда газеты уже сообщили новость, он позвал Кадзу из ресторана к себе, и когда они остались вдвоем, сообщил о своем решении, словно открывая важную тайну. Он считал само собой разумеющимся, что жена не читает газеты. У него была склонность без всяких на то причин верить в приписываемые ей черты: например, что Кадзу не любит собак, хотя ничего такого не было, или что ей нравится натто – перебродившие соевые бобы, хотя она такую еду не любила. Обманываясь своими фантазиями, Ногути дошел до того, что считал жену абсолютно равнодушной к политике.

Кадзу, притворившись, будто ничего не знает, выслушала исполненный самурайского духа манифест и поступила наперекор тому, что советовал Гэнки, – дала мужу замечательный ответ:

– Теперь, когда ты принял решение, нужно воплотить все твои намерения в жизнь.

Однако с утра того дня, когда позвонил Гэнки, пленницей грез наяву стала уже Кадзу. В ее душе снова вспыхнуло пламя, тягучая, застывшая жизнь бесследно исчезла, настали дни борьбы и безрассудства. В один из таких дней, зимой, когда было очень тепло, дочь одного предпринимателя, клиента «Сэцугоан», выступала с фортепианным концертом на Гиндзе. Кадзу пошла ее послушать и там с пятого этажа наблюдала закат. Улицы, представшие взгляду неровными крышами домов, казались ей как никогда родными и близкими.

Повсюду зажигался неоновый свет: на металлических конструкциях, на высотных кранах вдалеке, косо протянувших в прозрачно-голубое небо свои стрелы; на стройках высотных зданий во множестве мигали крошечные огоньки, и все представало сумерками в странной бухте, вдруг всплывшей на суше. Вблизи, с крыши старого дома, алые воздушные шары, отдохнув от работы днем, вознесли облитые неоновым светом рекламные флаги, и те опять закачались в вечернем небе.

Кадзу видела, как на фоне сумеречного неба двигаются силуэты людей. Вот по запасной лестнице на задах дома на крышу поднимаются две женщины в одинаковых красных пальто. Вот на площадку для сушки белья, устроенную на крыше за вывеской магазина, вышла женщина, по виду няня, и снимает светящиеся в подступающей темноте белые рубашки. Вот три повара в белых колпаках поднялись на грязную крышу покурить. На четвертом этаже нового здания, выходящего на главную улицу, на стуле у окна никого нет, мелькают только красные носки женщины, ступающей по зеленому ковру в глубине комнаты.