«Я проложу себе путь в сердце каждого из них, – упивалась мечтами Кадзу. – Здорово было бы внушить им, чтобы отдали свой голос за Ногути Юкэна. Хорошо бы охватить их всех сразу! Любовные дела, денежные затруднения, гастрономические удовольствия, договоренность о встрече, обещание пойти вместе в кино… В уголке каждой души, полной такими проблемами, нужно обязательно вырезать имя: Ногути Юкэн! Ради этого я сделаю что угодно. Не важно, что подумает общество, что скажет закон. Уважаемые клиенты моего ресторана все преуспели, не обращая внимания на подобные вещи». От этих фантазий груди у Кадзу набухли под плотным нагойским оби, веки припухли, словно у пьяной. Ей казалось, что разгоряченное тело медленно расползается в темноте, стремясь поглотить огромный город.

В спальне дома Ногути, в комнатке размером десять дзё, после свадьбы появились две новые кровати. Их поставили на старый персидский ковер, и когда Кадзу легла на свою, потолок показался ей странно низким, а раздвижные и капитальные стены непривычно давили.

Ногути засыпал первым. Кадзу при свете лампы у изголовья не читала ни книг, ни газет, лишь пристально глядела на что-нибудь и ждала, пока придет сон. Например, всматривалась в ручку раздвижной стены – в форме полумесяца, с гравировкой, как на гарде кинжала. На каждой ручке выгравированы то орхидеи, то бамбук, то цветы сливы, то хризантемы, и ручка с орхидеями находилась как раз перед глазами. Цветы, тускло поблескивающие золотом в полутьме, связывались у Кадзу с бессонницей.

В спальне газовая печка была уже выключена, и теплый воздух уходил океанским отливом. Привычный конец недели, та же тихая ночь: как случилось, что Ногути решил выставить свою кандидатуру, ей, жене, нипочем не узнать. В нем ничего заметно не менялось – ни до того, как ему предложили стать кандидатом, ни во время размышлений об этом, ни когда он принял предложение. Ногути, скорее всего, метался, мучился, менял решение, возвращался к прежним мыслям. Однако ничего из этого не показывал жене: тот же недолгий кашель перед сном, те же нерешительные ласки и неопределенная близость, та же покорность судьбе, та же поза во сне – свернувшись калачиком, как личинка, – и все. Кровать Ногути казалась открытой всем ветрам станционной платформой. И все-таки он засыпал лучше, чем Кадзу.

По сравнению с этим постель Кадзу напоминала ревущий огонь. Ее тело сжигала не страсть, а мечты, ей было приятно протянуть руку и коснуться прохладного темного металлического цветка орхидеи. Выпуклости на выгравированных цветах вызывали в кончиках пальцев ощущение, будто она гладит жесткое, невыразительное, капризное личико.

«Завтра понедельник. Завтра поговорю с Ямадзаки и начнем действовать», – думала Кадзу.

Во вторник, в три часа дня на втором этаже здания «Сисэйдо» в Гиндзе она тайно встретилась с Ямадзаки.

Позже в своих воспоминаниях об этих выборах Ямадзаки писал так: «До той встречи я несколько раз бывал у них в доме, мне нравился живой и прямой характер госпожи Ногути. Однако, когда мы впервые один на один оказались вне ее дома, на втором этаже здания „Сисэйдо“, она, всегда такая живая и энергичная, выглядела очень одинокой. Голова у нее была полностью занята выборами, в которых предстояло участвовать ее мужу. И было странно, что она производит впечатление очень одинокого человека. Когда мы начали беседовать, исключительно о выборах, она, как обычно, выражалась очень эмоционально и сразу меня этим ошеломила».